На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 118

118

Забастовка в стране становилась всеобщей, и знамя ее несла старая Москва — город как бы вымер, только при слабом пламени вздрагивающих свечей в университете и училищах проходили мятежные митинги рабочих, чиновников и студентов. В плеяду бунтующих провинций 14 октября вступила и Уренская губерния: гудок депо ревел от вокзальной площади — страшно и люто, празднуя забастовку, и наконец осип, потерял голос — замолк…

— Вот и все! — поднялся Мышецкий, оборачиваясь к иконе. — Не миновала, господи, и нас чаша сия…

Выглянул в окно: далеко-далеко, за куполом собора, тянулась под облака кирпичная труба депо, и, прилипая к ней, букашкой карабкался человек. Добрался до вершины трубы, и в небе Уренской губернии зацвел красный цветок рабочего знамени…

— Дремлюгу! — сказал Мышецкий.

— А я уже здесь, — поклонился ему жандарм.

Сергей Яковлевич дольше обычного протирал стекла пенсне, и без того ослепительно сверкающие:

— Ну-с, что скажете, капитан?

— А вот теперь-то я скажу, ваше сиятельство, — приосанился Дремлюга. — Вы только сердца на меня, князь, не имейте. Но, будь вы пожестче, и ничего бы этого в Уренске не случилось!

— Вы, капитан, совсем не диалектик…

— Где уж нам! — протянул Дремлюга, обидясь.

— И вы не понимаете, — продолжал князь, — что в истории есть моменты, которые нам не подвластны. Сколько ни шамань в темном лесу вокруг гриба, он все равно будет расти. Так предопределено самой сутью природы — и не нам, капитан, исправить ее!

— Чепуха, — возразил жандарм. — Шаманить и не надобно. Просто прихлопнул каблуком — вот и пошел расти ваш гриб. Обратно — в землю, князь! Вот какова моя диалектика…

Сергею Яковлевичу этот бесплодный разговор надоел:

— Что-нибудь желаете предпринять?

Дремлюга, глядя в окно, посулил снять флаг.

— Это лишь деталь, — поморщился Мышецкий. — А еще что?

— Деталь важная. А больше… да ничего, князь!

— То есть как это… ничего? — возмутился Мышецкий.

Дремлюга отвечал — с убийственным спокойствием:

— У меня порядок такой. Объявил голодовку — пожалуйста, не хочешь и не жри, нам больше останется! Сейчас наш «дядя Вася», пролетарий, работать не пожелал — не надо, не работай…

Сергей Яковлевич понял, что за этой бравадой стоит оглядка жандарма на Москву и Петербург: уж если там, в столицах (под боком правительства), генералы корпуса жандармов не могут справиться с революцией, то… «Что же требовать от уренского капитана?»

— Выпить хотите? — предложил Мышецкий.

— Как вы сказали, князь? — обомлел Дремлюга.

— Я предлагаю вам выпить… За порядок!

— В беспорядке-то? — усмехнулся жандарм. — Ну, выпьем…

— За Аристида Карпыча, земля ему пухом, — поднял рюмку князь. — Вот он бы сейчас что-нибудь да придумал… Извернулся бы!

Дремлюга поперхнулся коньяком, зашипел, гримасничая:

— Ударьте меня, князь, ударьте… сильнее! — Мышецкий треснул жандарма по хребту, и коньяк проскочил, как по маслу. — А что? — задумался капитан, отдышавшись. — Что бы он мог придумать? И даже Борисяк здесь ни при чем, революция без него движется…

И вдруг разом погас в присутствии свет.

— Огурцов! Созвонитесь со станцией — что у них там?

Огурцов, споткнувшись в темноте о порог, скоро вернулся:

— Телефоны, князь, тоже… мое почтение! Бастуют.

Мышецкий длинной тенью обозначился на фоне окна:

— Капитан, разве забастовка не ограничится одним депо?

Огурцов, прильнув к стеклу, вгляделся в улицу:

— Баста! Конки тоже стали, лошадей выпрягают, сбрую режут…

Дремлюга хватил еще стопку, искал в потемках фуражку.

— Вот это крепко! — сказал он. — Но еще крепче закончится. Жрать захотят — и снова, князь, свет включат, барышня на телефоне соединит, а паровозики — ту-ту, поедут… Нет такой забастовки, ваше сиятельство, которая бы не имела конца!

Конечно, жандарм прав: забастовка — явление временное. Но в самой стихийности событий было что-то зловещее, и красный цветок над городом распускался в ночном небе. Проезжая через город, Мышецкий подсознательно отмечал признаки нового в его облике: на табуретках (чтобы дальше видеть) стояли городовые; митингов не было, но толпы теснились на бульваре. Ну что ж! К шестидесяти тысячам верст железных дорог России, застывших в покое, сегодня прибавилось еще шестьсот сорок верст бастующей Уренской губернии…

«Аквариум», конечно, работал. Как-то повышенно, издерганно и пьяно вела себя публика. Сотенные шуршали нежно, платья дам тоже шуршали вызывающе. Музыка гремела, лилось вино — самое дорогое. Бабакай Наврузович пожинал сегодня небывалые барыши, «Николаи» — в поту!

Иконников-младший, однако, был трезв и спокоен.

— Что у Троицына и Веденяпина? — спросил его Мышецкий.

— Говорят, завтра будут снимать.

— Снимать… Как это понимать, Геннадий Лукич?

— А так: деповские устроят митинг на фабриках и, если уговорить не удастся, силой заставят бросить работу…

Из отдельного кабинета вывернулся, словно хороший штопор, Дремлюга; заметив князя, зашептал в ухо тяжелым перегаром:

— Кое-что придумал. Некогда. Извините. Бегу. Завтра узнаете…

На следующий день забастовали частные фабрики Троицына и Веденяпина. Будищев повысил своим рабочим ставки, и его мастерские продолжали дымить: у него народ был «кошельковый». По этому случаю в Купеческом клубе с утра пили, пели и плакали. Срочно были вызваны арфистки, но вместо звучного наплыва арф слышались визги, жеребячий топот — шел шабаш святотатственных радений…

Сергей Яковлевич пригласил к себе Чиколини, напомнил ему, что пенсия зависит только от него, воззвал к мужеству.

118