На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 122

122

Кажется, это было его первое и последнее доброе дело, какое он сделал в своей бравой жизни. Вечером того же дня вошла к нему, бледная как смерть, горничная, раскрыла розовые лепестки губ и шепотом повторила несколько раз, вся сжимаясь:

— К вам… к вам… к вам…

Из-за плеча барышни выставились три браунинга и загрохотали выстрелы.

Сергей Яковлевич в который раз перечитал манифест. Все, о чем мечталось ему, за что на банкетах пилось, вот же оно! — лежит на столе перед ним, подтверждающе, обнадеживая, радуя…

— Господи, — заплакал он, — свершилось… Огурцов, где же вы? Что вы шкаф открываете? Зовите чиновников — читать станем!

Чиновники, безлико и суетно, выстроились вдоль стен кабинета.

Возвышенно и проникновенно читал им князь манифест.

— Вы свободны! — сказал он им. — Вы осознаете, господа, всю значимость этого великого момента?.. Привлечь теперь же… те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав! — Ошеломленный сам, он ошеломлял и других: — Никакой закон не может восприять силу без одобрения Государственной думы, и это значит, господа, что наши уренские депутаты там, в думе, не будут совещаться бесцельно, но — законодательствовать!..

Громадный булыжник, залетев с улицы, вдребезги рассадил окно и, кувыркаясь, пролетел вдоль ряда будущих избирателей.

— Огурцов! Сохраните этот камень… для потомства. Пусть он напоминает всем нам о мрачных временах бесправия. Но этот документ успокоит все страсти, примирит все партии, загасит любую смуту. Поздравляю вас, господа, с актом примирения народа русского с царем русским! И — с новым вас правительством: отныне у нас в России — премьер… граф Витте!..

Через разбитое активуями окно широко задувал мокрый ветер октября. Бастующие наборщики согласились за ночь размножить манифест о даровании свободы большим тиражом…

— Кабаки закрыть! — распорядился Мышецкий. — Флаги! Как можно более флагов — пусть Уренск празднует…

Чиколини под расписку обязал домовладельцев о вывешивании флагов, как в царские дни. Город еще на рассвете стал украшаться трехцветными полотнищами: синяя полоса, белая полоса, и в середине — красная, самая вызывающая…

— Бруно Иванович, — сказал губернатор полицмейстеру, — внушите всем околоточным и городовым, чтобы они в случае манифестаций не оказывали сопротивления, а, наоборот, содействовали бы порядку… Вы, Бруно Иванович, полностью прочувствовали манифест?

И горестно вздохнул липецкий мечтатель:

— Конечно, ваше сиятельство. Прочувствовал.

— Супруга ваша читала тоже?

— Читала, ваше сиятельство. Но так как в манифесте о пенсии чинам полиции ни слова — то, вы сами понимаете, князь, женщина есть женщина… Ее удивить трудненько!

Вскоре на дворе участка, крытом горбатым булыжником, были созваны чины полиции и дворники. Торжественно сверкали бляхи.

— Потому как ныне свобода, — слабенько заявил Чиколини, — то в морду «кубаря» совать воздержитесь. Ну, а ежели демонстрация предвидится, уклоняющихся от нее оповестите повесткой!

Из толпы, блещущей бляхами, задали деловой вопрос:

— А за кого ходить теперича станут на демонстрациях этих?

— Как это — за кого? — обомлел Чиколини. — Чей манифест, за того и ходить надо. А вы проследите… Чтобы флаги, чтобы стекол не колотили, чтобы стройность, чтобы портреты его величества были приличны… В рамах стандартного образца! Еще вопросы?

— Есть! А вот коли «Марсель и слезы» затянут? Тогда как?

— Тогда слушай. Твое дело маленькое. Не хочешь слушать — не надо. Потому как, повторяю, ныне новый клин вышел — свобода!..

С толками о свободе расходились городовые по своим «табуреткам», разбредались по своим подворотням медлительные дворники в валенках с дюжими галошами, как гуси лапчатые. Рассуждали:

— Кудыть идем? Кудыть движемся? Не иначе, Петра, будем мы жить, как лорды в Англии. Кажинный день по селедке съедать будем.

— Эх, выпить бы! И што это у нас губернатор смурной: чуть што — сразу замок на питейное вешать. Видано ль дело, русского человека лишать выпивки? Какая же слобода, ежели и выпить нельзя… Опять же, посуди, дядя Ваня, казне-то — убыток!

— И не говори, Филимон! Ей-ей, куды ни глянешь, куды ни повернешься, кругом — убыток. Сплошной убыток! Вся наша жисть есть убыток, и никаких доходов в дальнейшем от слободы не предвидится!

А в середине дня Мышецкий наблюдал через окно, как за две четвертных лез какой-то босяк (босой — для цепкости ног) на трубу депо. Лез снимать красный флаг! Был один жуткий момент, когда вырвалась из-под него скоба. Удержался. Прилип к кирпичам. И так и остался там — на страшной высоте. Ни вверх, ни вниз. Никуда. «Что с ним? Шок? Страх?» Раздались трели пожарных троек. Выставили длинные лестницы. Отодрали босяка от трубы. Но флаг так и остался висеть над городом — над флагами империи…

— Что с ним случилось? — спросил потом князь у Дремлюги.

— Штаны испортил, ваше сиятельство. Заколел так, будто я его на храм послал крест святой сдернуть!

— А почему же пожарные флага не сняли?

— Отказались, князь.

— Почему?

— Говорят — свобода. Кому что нравится, князь…

Сергей Яковлевич пробарабанил пальцами дробь по столу.

— Как же мы раньше не подумали? Ведь пожарные-то правы… Почему бы флагу рабочих и не висеть, капитан? Пусть висит по праву свободы. Снять его — значит нарушить первый пункт манифеста, подписанного его величеством… Так?

— Моя хата с краю, — ответил жандарм. — Я гореть стану последним на деревне. А первым-то — вы, ваше сиятельство!

Путаясь в полах тяжелой лисьей шубы, перешел границу молодой и привлекательный человек. На пограничной станции он пил чай, потом сел в поезд. Вылез в Петербурге на Финляндском вокзале, зашел в ресторан. Долго и внимательно прислушивался к разговорам официантов. Чаще всего срывалось с их языков слово «амнистия», и человек в гардеробе, когда ему подали шубу, дал рубль на чай.

122