На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 148

148

— Вы что же, сударь? Служить собираетесь?

— Грипп… обложило, — прохрипел тот. — Да и ваше сиятельство боюсь заразить. Старый я, многосемейный… болею!

— Хм… — сказал Мышецкий. — Ладно. Ступайте же образно в «бест», можете там спасаться и далее. Вы — многосемейный, и я вас хорошо понял…

В скором времени князь стал выяснять количество понесенных городом убытков. Были составлены анкеты опроса жителей: все, начиная от лампового стекла и кончая пожарами, разносилось в официальные отчеты по графам. Работа большая! Только на третий день, когда догорел Народный дом, выяснилось точное количество убитых и раненых. В городской думе проходило траурное собрание. Тихо лилась похоронная музыка Фридерика Шопена.

Сергей Яковлевич прочел отчет министерству:

— «Убитых и сгоревших двадцать восемь, раненых шестьдесят семь, убытки городскому хозяйству простираются до полумиллиона рублей…»

Господа, — заключил Мышецкий, сворачивая бумагу, — в нашем же обществе должно родиться решение этого вопроса; нельзя допустить русский народ до самоуничтожения, братоубийственной войны. Не довольно ли жертв, господа? Не слишком ли щедро полит кровью алтарь свободы? К сожалению, манифест государя-императора, я вижу, не смог примирить страстей. Печально, но это так…

В дни, последующие за погромом, Сергей Яковлевич словно вышел из добровольного заточения. Покинул присутствие и окунулся в губернаторскую жизнь заново. Пахло дымом в Уренске, и были странные похороны: смотритель тюрьмы, капитан Шестаков, по настоянию князя был погребен рядом с боевиком из депо. Дружинники, подняв револьверы, отдали им салют.

После похорон Сергей Яковлевич пригласил к себе Борисяка, а генералу Аннинскому сказал:

— Я вас представлю члену местного Совета, который был при мне еще чиновником. Он — ортодоксальный большевик!..

Поставив меж колен саблю, генерал теребил темляк, обвитый серебряной канителью. Свидание состоялось в доме губернатора, лакея отослали, чтобы не мешал, не подслушивал. Телеграф только что принес известие — удивительное: за Сызранью рухнула власть правительства, и вся Сибирь вдоль полотна железной дороги была уже в руках восставших. Красноярск провозгласил республику, в Чите губернатор был арестован. Республика образована и в Курляндии — Руиенская… Признаки контрреволюции уже обозначились — резко.

Мышецкий потер руки над закусками, над бутылками.

— По сути дела, — сказал, — мы наблюдаем, господа, странное явление: Сибирь отпала от России, имеет президентом какого-то прапорщика Кузьмина и… Мне смешно! Неужели Сибирь предстоит снова присоединять к великой России?

— Для таких дел Ермак надобен, — засмеялся Борисяк.

— Но «завоевание» Прибалтики уже началось, — сумрачно добавил Аннинский, рассыпая в стариковских руках нежное печенье. — Между тем нет у нас и Ермолова, чтобы «покорить» Кавказ…

— Его величеству, — подсолил разговор Борисяк, — придется начинать с «основания» Москвы. И это, пожалуй, самое невеселое в его положении московского монарха. Карательные экспедиции, я согласен, смогут раздавить Кавказ. Потопят в крови и Курляндию. Найдется даже Ермак с аксельбантом генерал-адъютанта. Но раздавить всю Россию трудно…

— Савва Кириллович, — заметил Мышецкий, — мы же не на митинге. Здесь собрались не те люди, которых вам бы хотелось убеждать. И капитан Дремлюга не приглашен мною, как видите… Только дело!

— Дело так дело, — кивнул Борисяк. — Но будущее…

— Перестаньте, — прервал его князь. — Я уже не верю в будущее. Темная, многострадальная ночь, перебиваемая пожарами, — вот будущее России и ее народа. Я так вижу. Я не пророк, но — вижу…

— Сергей Яковлевич, — вступился Аннинский, — я не согласен с вами. Сейчас не вечер, а — рассвет! И Россию ждет не просто будущее — великое будущее. Неужели вы потеряли веру в народ?

— Я могу верить в народ, — ответил Мышецкий, — но мне плохо верится в прежнюю старую Россию… Чиновники — хороши. Но, да простит мне бог, столоначальник сильно подгадил!

Аннинский задумчиво помешивал ложечкой коричневый чай.

— Власть бессильна, — сказал генерал, подняв глаза на Мышецкого. — Вы меня простите, князь. Но это так и есть…

Сергей Яковлевич много ел, комкал салфетку.

— Власть бьют, — ответил. — Вот лицо власти… Можете взглянуть на меня, и вы все поймете… Каков? Имею две контузии на службе — табуреткой и, вторично, кирпичом. Ну, что скажете? Жаль, что я по гражданской, а то бы уже Георгия носил…

Иронизируя над собой, он был невесел. Напротив, даже зол.

Борисяк сидел пока молча, в разговор не вступая.

— Ешьте! — сказал ему князь. — За столом бастовать не надо!

— Ешьте и не молчите, чего вы ждете? — спросил его генерал.

— Жду, — усмехнулся Борисяк.

— Но, — настоял инженер-генерал, — ведь наш губернатор не серый волк из темного леса, он же человек либеральных понятий. Вы, сударь, большевик, а я — никто, лишь придерживаюсь социальных воззрений… Говорите смелее!

Ходили вокруг да около, даже о погоде поговорили. Но никто не хотел первым произнести этого слова, хотя оно уже срывалось с кончика языка каждого.

— Если угодно, — сдался Борисяк, — то я жду решения Совета…

— Это отговорка, — произнес Аннинский. — Вы и без решения Совета хорошо знаете, что нам не обойтись без милиции!

Все вздохнули с облегчением. Это слово — милиция— было наконец произнесено. Спасибо генералу!

— Чего бояться? — говорил Аннинский убедительно. — Во все времена у всех народов, при трудном положении страны, всегда созывалась милиция по принципу народного ополчения.

148