На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 197

197

Случайно перехватив взгляд Мышецкого, устремленный на словари, Менжинский вдруг с нежностью сказал:

— Да, это я для души. Взялся вот за двенадцатый, самый сложный — китайский. Впереди еще два — персидский и турецкий… Хорошая гимнастика для души… А вы?

— Три языка. Главные. Чуть-чуть — итальянский.

— Вот и ступайте по этой части.

— Кто же меня, «бывшего», возьмет?

— Еще как возьмут! — сказал Менжинский. — Я напишу…

И написал — кратко, на бланке:

«Управлению НАРКОМПРОСА — Предлагаю трудоустроить гражданина С. Я. Мышецкого (беспартийный), лично мне знакомого. За лояльность его по отношению к Советской власти я ручаюсь…»

— Теперь, — засмеялся Менжинский, — вы не подведите поручителя.

— Только вы не подведите, — ответил Мышецкий. — Я сейчас выйду от вас, а через месяц меня снова притянут к Иисусу…

— Сергей Яковлевич, — строго сказал Менжинский, — верьте мне: больше вас никто и никогда не тронет…

Слова Менжинского оказались пророческими.

Несколько лет проработал в сельских школах колхозной провинции, после чего подался в Санкт-Петербург, в Питер, в Петроград, ныне носивший имя человека, «который (как говорили люди бывшего света) и устроил всю эту заваруху!»

На улице Восстания (бывшей Знаменской), если идти от проспекта 25 октября (бывшего Невского), стоял по левой стороне большой дом (бывший Павловский институт). В тридцатых годах, как и сейчас, там размещалась школа, и в ней-то Сергей Яковлевич стал учительствовать по мере способностей.

Школа эта считалась чем-то вроде опытного участка. К ученикам было отношение, как к подопытным кроликам. Экспериментировали вовсю! В период появления Мышецкого широко проводился в жизнь «Дальтон-план», внедряемый левацкими идиотами. Суть этой методы сводилась к следующему: избирали из класса одного балбеса, одаренность которого выявлялась скоростью, с какой он решал шарады и головоломки. Например, продернуть ключик через веревочку! После чего выставлялись из классов парты, все ученики гоняли лодыря на дворе, а один избранный «гений» должен был отвечать уроки за весь класс. Мало того, педагог становился сам экзаменующимся, отвечая на вопросы одаренных олухов.

Всю эту галиматью проводили в жизнь педагоги, старые девы или, наоборот, слишком молодые люди, кричавшие, что Пушкин нам давно не нужен, если уже есть Юрий Лебединский с его романом «Неделя»! Ученикам же «Дальтон-план» очень нравился, ибо детство есть детство, и всегда приятнее гонять лапту на дворе, нежели сидеть в классе и не вертеться. Но каково было учителям?..

Мышецкий был не одинок в своем возмущении. Такие отличные педагоги, как преподаватель литературы Александр Иванович и географичка Елизавета Ивановна Бронзова, всеми силами, идя на риск, противостояли этому крайнему опыту зарвавшихся педологов. С каким умилением вспоминал Сергей Яковлевич сельскую школу, где колхозные детишки, славные и умные, выслушивали стихи Пушкина и Некрасова, бойко решали в самодельных тетрадках задачки.

А вместо этого здесь, в бывшей столице, где каждый камень пропитан высокой поэзией, собирались галдящие ученики, устраивали суд над Евгением Онегиным, называли Пушкина «отрыжкой буржуазии», несли ахинею, которая непонятно каким образом могла уместиться в детских головах. Если же Мышецкий начинал отстаивать свое право быть педагогом — учить! — ему устраивали обструкцию… Конфликт зашел слишком далеко, и самое обидное, что из числа старых гимназических педагогов, из числа тех, что дрожали за свою шкуру, нашлись некоторые, которые «сверхреволюционно» отстаивали именно дикий «Дальтон-план».

— Вы, как педагог, — внушали ему, — должны доверить себя одаренности детей!

— Одаренности или одуренности, мадам?

— А вы предлагаете вернуться к буржуазному методу преподавания? — спрашивали его педологи, явно провоцируя.

— Послушайте, — возмущался Мышецкий, — а кто вам сказал, что учить детей последовательно, без бахвальства и разумно, есть буржуазный метод?

— Зато «Дальтон-план» развивает инициативу детей!

— Даже слишком развивает, — не уступал Сергей Яковлевич. — Педагогу остается ничего не делать. Я не верю в левацкие методы обучения, существует классика в педагогике, как и в искусстве! Мы к ней обязаны вернуться…

Приехало важное начальство, чтобы рассудить, кто прав, кто виноват. Некий товарищ Лучезарный… Мышецкий ахнул, когда увидел в лице инспектора Лучезарного уренского господина Бобра. Бобр постарел, но с каким апломбом говорил, как мастито держался! Портфель у него был, словно сундук, носил Бобр ныне скромную партийную «сталинку» и парусиновые баретки на резиновой подошве.

На педсовете, на котором обязательно должны были присутствовать и ученики (вот ужас-то!), Бобр учинил разгром Мышецкому:

— Мы знаем вашу реакционную сущность, — намекнул он педсовету, — мы видим, чем вы дышите… В такие великие времена, когда весь наш народ, под руководством великого товарища Сталина, идет прямо в пожар мировой революции, находятся еще некоторые попутчики, вроде гражданина Мышецкого… А нам бы интересно знать, что делал гражданин Мышецкий до восемнадцатого года?

— Пусть он ответит нам, — сразу оживились ученики.

— Я, учитель, не стану отвечать ученикам, — вспыхнул Мышецкий.

Улучив момент, он перехватил в коридоре Бобра-Лучезарного:

— Не стыдно вам, сударь? — сказал Бобру. — О великих временах не вам бы судить. И не вам, только не вам, кричать…

Бобр побагровел, баретки его скрипели:

— Вот оно, вот оно, — ответил. — Вижу лицо двурушника и несознательного попутчика. Извините, князь Мышецкий, но я вынужден пойти, куда следует, и доложить о ваших настроениях…

197