На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 52

— …меньшевики, — убеждал его Казимир, — они же оппортунисты. Куда буржуазия поведет, туда и они своим дышлом. А мы, большевики, не согласны на подмену революции мелкими реформами. Мы знаем, что нас ждет борьба, и должны быть к ней готовы…

«В общем, — думал Боря, крутя тросточку, — это довольно скучная вещь — революция. Даже непонятно, чего нашел в ней фат такого?..» Казимир заметил сдержанный зевочек юноши и решил не наседать на Борю столь горячо.

— А литературу я тебе дам. Осторожнее, мы тебе доверяем!

— Не маленький, — ответил Боря, сунув книжечку под летний мундирчик. — Трезвонить не стану, доверие оправдаю…

Пришла из больницы Глаша, и Казимир ревниво следил за блуждающей улыбкой жены. Недавно машинист пережил большое горе: его Глаша была влюблена в хирурга Ениколопова.

И потому сейчас он отрывисто спросил:

— Чего смеешься? Ну?

— Казя, а ты знаешь, что я сегодня заметила?

— Что еще?

— У нашего хирурга глаза совсем не синие, а — желтые.

И облегченно засмеялся Казимир:

— Слава богу! Теперь ты его наверняка разлюбишь…

4

Боря Потоцкий завернул на Влахопуловскую, отогнул доску в старом заборе, раздвинул кусты. Вот и заветное окно: здесь живет околоточный шестого участка г-н Баламутов.

— Зиночка, — позвал он шепотом. — На одну только минутку…

Выглянуло в окно юное девичье лицо, и Боря, не будь дурак, залепил ей в губы великолепный поцелуй.

— Ну, это слишком… — возмутилась Зиночка. — Вы, Боря, не имеете на это никакого морального права!

— Я не имею? — сказал Боря с видом демона. — Да вы подумайте, Зиночка, что перед вами стоит человек, который, может быть, завтра пойдет в кандалах на каторгу за высокие идеалы совершенства!

Оскорбленный, он снова нырнул под забор. Нащупал на груди заветный сверток. «Надо бы сказать, что я скоро иду на экспроприацию… Женщины всегда обожают героизм в биографии мужчины…»

Из Банковского проулка выкатилась навстречу гимназисту пролетка, в которой сидел Ениколопов. Замерли кони. Ссыльный врач вытянул руку и — дерг, дерг пальцем: подзывал к себе! Боря с достоинством приблизился, и эсер подвинулся, освобождая место рядом с собой:

— Садитесь!

Лошади сразу понесли, взяв бойкую рысь…

— А куда мы? — спросил Боря, удерживая фуражку на голове.

— Глупый вопрос, — сумрачно ответил Ениколопов. — Мужчины, если их более одного, могут ехать только в ресторан. А вы, Боря, когда-нибудь бывали в «Аквариуме»?

— Признаться — нет. Все как-то, знаете, не собраться было…

Первый ресторан в жизни молодого человека — как первый бал для девушки. Только бы удалось сделать вид, что нас ничем не удивишь. Нет, не удивишь!

— Какое вино предпочитаете? — вежливо спросил Ениколопов.

— Ну, если можно… кагору!

— Бабакай Наврузович, — позвал хирург ресторатора, — вы когда-нибудь видели такого молокососа?

— Впервые вижу, — склонился татарин, хитренький.

— Вы посмотрите на него внимательнее, ибо — даю вам слово — сегодня он станет настоящим мужчиной… — Не снимая перчаток, Ениколопов вдруг устало бросил руки на стол и поник головою. — Коньяк, — сказал эсер столь безнадежно, словно выкинул последние козыри и отныне игра закончена.

Потом он глянул на Борю, и гимназист с испугом заметил, что глаза у хирурга, всегда синие, теперь желтые-желтые. Но тут появились цыгане. Одна из женщин, вся яркая и пестрая, была так хороша, так сладостно томна…

— Послушайте, юноша, — начал Ениколопов. — Выпейте коньяку и отвечайте мне: вас когда-нибудь целовали?

— Представьте! — спохватился Боря. — Только сегодня!

— Груня, — поманил Ениколопов красавицу цыганку. — Вот тебе червонец, и поцелуй этого сопляка…

— Ах ты, червонный мой, — сказала цыганка.

И поцеловала со стоном — так, что Боря чуть не скатился со стула. Вытер рот и обалдел. Конечно, куда тут Зиночке!..

— Эх, кутить так кутить! — заявил Боря решительно.

— На чужие-то деньги? — грянул Ениколопов. — Хорош гусек…

— Извините, — спохватился Боря. — Но чем могу быть полезен?

— Не суйся со своей пользой… В этом скорбном мире давно уже все рассчитано, взвешено и учтено. Даже этот коньяк, что ты пьешь… Однако — пей, Боря, я пошутил! Я грубый человек…

Желтыми глазами Ениколопов проследил, как неумело выглотал Боря третью рюмку, и отставил бутыль — размашисто:

— Теперь все. Буду пить я, а ты слушай… Груня! — крикнул он цыганке. — Обожги нас, ослепи… «Талы воды»!

Разом вздрогнули певучие гитары, и старая ведьма цыганка, качнув громадными колесами серег, не пропела, а — выговорила:

Талы воды, вэшны воды,
Та закатылыса пад лед,
Табор эйдэт, табор скачэт,
А меня ныкго го ждет…

И, обнажив острое плечико, вышла, подрагивая животом, обворожительная Груня — расцелованная:

Эх, жизнь ты моя, иэх,
Да распостыла-ла-лая…

Ениколопов поднял на Борю желтые глаза:

— Вот так и жизнь… как эта песня! И ничего, Боря, не останется. Все расхряпают. Все изувечат. Выгляни, ты, юноша, на улицу. Много народу — верно? Но это же только толпа. Мясо! А где же, спрашиваю я тебя, где же… люди?

— Я никогда над этим не задумывался, — удивился Боря, изрядно хмелея. — В самом деле — толпа, а… где же люди?

Рука Ениколопова (в перчатке) вытянулась над столом.

— Дай-ка, мне, — сказал эсер.

— Что дать, Вадим Аркадьевич?

— Ну, вот… это! Что ты под мундиром прячешь? Нелегальщина? Так и знал. Давай сюда — сейчас разберемся, в чем истина…

И, грубо расстегнув ворот мундирчика, извлек наружу брошюрки, проделавшие долгий путь от Женевы до Уренска.