На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 63

Сергей Яковлевич, холодно взирая, вытянул длинный перст:

— Внесите Огурцова!

Внесли. Уложили на диван. Все — честь честью. Впервые с ним обращались как с человеком. Князь подошел к бывшему начальнику губернской канцелярии. Страшно было смотреть на распухшее от пьянства лицо старого чиновника.

— Вот что! — приказал Мышецкий, осматриваясь. — Где казначей?

Подскочил к губернатору казначей, склонил выю:

— Туточки, ваше сиятельство… туточки!

— Выпишите из моих губернаторских средств ссуду в сто рублей для вспоможествования неимущим чиновникам…

Огурцов экономно приоткрыл один глаз.

— Благодетель мой… — шепнул и закрыл глаз снова.

Все вышли. Огурцов полежал немного, потом скинул ноги на пол.

— Эх, князь, князь! — заговорил он вдруг, как абсолютно трезвый. — Не я ли советовал: беги отсюда… А ты что же, опять прикатил? Сожрут ведь тебя здесь. Или ты сам жрать станешь?

Сергей Яковлевич положил на плечо старику свою руку.

— Мой преданный старый драбант! — сказал, прослезясь. Ощутив всю торжественность момента, Огурцов встал с дивана:

— Похмелиться бы… — поежился.

— Не будем качаться, — сказал ему Мышецкий. — Стойте уверенней, служба продолжается!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

— Ну, Сергей Яковлевич, спроворим двухспальную?

— Это что такое?

— А так: по две рюмки сразу, — пояснил Огурцов.

— Лейте, — разрешил Мышецкий, — я как раз собираюсь в такое место, где трезвому человеку лучше не показываться.

Выпили по две рюмки дешевого коньяку «Яффа». Покривились.

— Лошадей! Будут меня спрашивать — я в тюрьме.

Огурцов быстренько спроворил для себя и третью:

— Да уж спрашивают!

— Кто?

— Жеребцовские мужики. Плачутся.

— Потом. Сейчас не до них…

Еще издали заметил князь смотрителя капитана Шестакова: рот в улыбке — от уха до уха, ярко сияет начищенная медаль «За сидение на Шипке». Сергей Яковлевич выпрыгнул из коляски напротив острожных ворот.

— Господи, радость-то какая! — сказал ему Шестаков. — Вот и вы, князь, вернулись — хорошо. Да и времена нынеча к лучшему!

— Охотно верю, капитан. Времена изменились. А у вас?

— Посмотрите на забор, князь… Сколько лет одни гнилушки торчали! Собака ногу задерет — и валится. А теперь лично написал господину Трепову, и вот-те — любуйтесь: хоть из пушки бей!

Глядя на новенький частокол, князь невольно вспомнил свой разговор с Дурново, как он настоятельно советовал ему идти по тюремному ведомству, да и Сани Столыпин прицел имел выгодный — на тюремные темы! Сергей Яковлевич велел смотрителю провести его исключительно по камерам «политиков»…

— А прокурор часто бывает? — спросил Мышецкий.

— Ныне политикам — мое почтение. Не только здешний или казанский, но и московский прокурор наведывается… Пасюк! — позвал Шестаков унтера. — Тащи ключи от тринадцатого до двадцать восьмого номера… Да книгу! Книгу мою прихвати!

Исполнительный Пасюк принес ключи и книгу арестантов.

— Пойдемте, ваше сиятельство, — кашлянул Шестаков, сняв фуражку и крестя себя, словно вступали в храм…

Плюнул капитан на пальцы и листанул свои «святцы»:

— Камера шашнадцать: Волокитин… эсер — не дай бог!

Навстречу князю поднялся стройный молодой человек.

— О! — шаркнул он любезно. — Кого вижу? Значок кандидата правоведения… В таком случае позвольте мне выразить протест противу того ярлыка, который мне навешивают неграмотные судьи. Я уже давно не эсер, а — эксист-синдикалист!

— Пьяница вы, сударь, а не… это самое, — вставил капитан.

— Какой срок? — спросил Мышецкий у смотрителя.

— Всего-то четыре годочка… Пролетят незаметно, ерунда!

— Ну вот, — рассудил Мышецкий. — Четыре как эсеру. А как эксист-синдикалисту вам дадут еще больше. Ибо, верьте мне, все новое в практике вызывает большую реакцию властей…

Следующая камера.

— Лейзер Фейгин, пятерку получил, — прочитал Шестаков; перед князем стоял щуплый юноша еврейчик, и Сергей Яковлевич спросил его — за что столь суровая кара?

— Видите ли, — быстро заговорил арестант, — я сионист-социалист и стою на платформе полного возрождения великой еврейской нации! Довольно блуждать в изгнании, вызывая презрение у одних или обидную жалость у других. Пусть гении великого еврейства — все эти Спинозы, Рубинштейны, Гейне, Мендельсоны, Левитаны и Антокольские расцветают у себя дома, на своей земле, а не на чужбине. И вот тогда великое еврейство заговорит на весь мир…

Мышецкий резко пресек речь сиониста:

— Господин Фейгин, за Мендельсона я не ручаюсь. Но ни Левитана, ни Антокольского я вам никогда не отдам. Они принадлежат русскому народу. Да вряд ли и они согласятся, послушав вас, порвать с Россией, которая и определила их творчество… Закройте!

Лязгнул один замок, заскрежетал другой.

— Степан Гулькин… подследственный… антимилитарист. Держась за спину, поднялся с тюфяка робкий и тихий дедушка. Седой — как лунь. И приставил к уху ладошку, такую корявую и широкую, как лопата. Исконный русский хлебороб!

— А вшей нетути, — сказал князю он ясно. — Ишо вчера приходили. Искали. Вот клопики — те да, иной час мелькают…

— Дедушка, — спросил его князь Мышецкий, — за что вы, дорогой мой, сидите здесь? Скажите честно: что вы сделали?

Старик крестьянин горестно затряс белою бородой:

— Кабы знать мне, сынок, за што сиживаю? А то ведь нихто и не скажет по-людски. Какое-то слово мне приписывают. А я, вот крест святой, таких слов николи и не говаривал…

— Подстрекал своих односельчан, — подсказал из-за спины князя Шестаков, — чтобы отказались идти на военную службу…