На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 102

102

Мышецкий глянул — хмуро — на Бланкитова:

— А вы что скажете? Революция это или пока нет?

— Права частной собственности никто в России еще не отменял. И вся исполнительная власть на местах, ваше сиятельство, должна стоять на страже этой собственности. На этом основано все!

«Ну, — решил Мышецкий, — это тирада. Пышная и старомодная».

— Вы не только мой чиновник, — повернулся он к Такжину, — но и местный уренский помещик. Ваше беспокойство я понимаю… А кстати, господин Такжин, у вас тоже имеются пустующие поля?

— Всегда в запасе что-то лежит… Под паром, князь!

— Под паром, — задумался Мышецкий. — Так-так, под паром, значит… (Бланкитов скромно кашлянул.) Не кашляйте, — сказал ему князь. — Эксцессов пока в экономии нет?

— Пока нет, — ответил Бланкитов. — Пашут. Под озимые, видно.

— Ну и пусть пашут… Вмешательства властей не требуется, господа! Я знал, что аракчеевщина Жеребцовых чем-либо да обернется. Слава богу, что так, а не иначе… В других губерниях хуже: там жгут, крушат, убивают, сравнивают имения с землей.

— Что вы советуете нам, князь? — вдруг вспылил Такжин.

— А вы как меня спрашиваете? Как помещик или как чиновник?

— Допустим, как… помещик.

— А тогда уступите порыву времени, или время уничтожит ваши усадьбы. Будут просить мужики об аренде — дайте. Не держите земли «под паром». А больше я и сам ничего не знаю. Я… болен, не забывайте, об этом, господа!

Оставшись наедине с Огурцовым, велел послать курьера;

— Пусть явится ко мне… как его? Этот «желтый» есаул…

— Горышин, князь? — подсказал Огурцов.

— Да, есаул Горышин… Побыстрее!

Память стала сдавать. И — висок… Растворил дверцы шкафа, достал из-за регистров бутыль с коньяком. Глотнул прямо из горлышка, словно Огурцов. Крепко, как мужик после сивухи, выдохнул из себя спиртной дух, задвинул дверцы… Скоро на лошади прискакал есаул Горышин — мужик себе на уме, ловко скроенный.

— От вас, есаул, требую следующего, — строго наказал Мышецкий. — Куда бы и кто бы и когда бы ни посылал вашу сотню, вы обязаны испросить разрешения на то непосредственно у меня. Ибо первая ласточка уже чирикнула сегодня под моим окошком, и я знаю: много найдется охотников до ваших нагаек.

— Слушаюсь! Без вас — коней не стронем из казармы.

— Отлично, есаул. Как ваши раненые казаки? Выздоровели?

— Пустое, ваше сиятельство. Так себе… «карамель».

— Не дай-то бог, — ответил Мышецкий, перекрестясь. — Вся Россия, есаул, химию изучает. Я всегда говорил, что кровь разлагает вглубь и вширь. Гимназист уже рвет самоделку под учителем, кухарка под барыней, конторщик под столоначальником.

— Губернатор наш, — сказал Дремлюга, — вроде белой вороны. Сами-то вороны на него как на чудо глядят. А журавли да сороки его в свою стаю не примут. Вот и порхает… под облацы! — Дремлюга зорко посмотрел на сотрудников. — А госпожа Попова, Евдокия Яковлевна, сущая дура… баба! Хоть бы со мной посоветовалась. Разве такие вещи так делаются?.. Ладно, — поднялся капитан, — князь сам по себе, а мы свою ложку имеем… Пойду-ка я, чада!

Спустился по обшарпанным ступеням в подвальный этаж жандармского управления. Пригнув толстую шею, шагнул в длинный коридор застенка. Мутно светили во тьме слабые лампочки — словно светляки были натыканы под сводами потолка.

— Открой, — велел надзирателю и, высморкавшись у порога, шагнул в двери камеры. — Савва Кириллович, — заговорил Дремлюга от самого порога, — нехорошо с вами получается… Человек вы вроде интеллигентный. Чиновником состояли при его сиятельстве. Ну чего вам, по совести говоря, не хватает? Здесь, што ли, у меня в загашнике сидеть вам лучше? Губернатор вас любит, могли бы и пойти, так сказать, по служебной лестнице. Люди с головой и на г… карьер свой делают! А мне лично вы не помешаете…

— Господин капитан, — ответил ему Борисяк из потемок, — что вы четвертый день подряд за меня цепляетесь? Говорить не с кем?

— Да и поговорите — губами не белье стирать. Эва! С чего бы это вам и не поговорить со мною? Вон Вадим Аркадьевич — тоже из ваших — морды от нас не воротит, как вы…

— Вот с ним и наслаждайтесь беседами! А меня оставьте.

— Глупости! — сказал Дремлюга, садясь на койку. — Ениколопов не чета вам будет: человек ученый. Людишек сейчас режет и по банкам раскладывает. А вот вы, — наседал жандарм, — за каким хреном сюда вернулись? Ну, удрали за границу — и очень мило с вашей стороны. Ни я вам, ни вы мне — не нужны! И жили бы себе там в Европах. Так нет же, вас так и тянет сюда, будто медом здесь намазано! А толк? Мне беспокойствие, да и вам несладко…

— Может, закончим? — спросил Борисяк.

— Да что ты меня гонишь? — обозлился Дремлюга. — Дай посидеть у тебя… Неужто тебе одному здесь не скучно? Другой бы радовался, что человека живого повидал… — Прищурился потом Дремлюга, хитрый-хитрый мужлан. — Савва Кириллыч, — сказал душевно, — хочешь, я тебя выпущу? Ей-пра, открою дверь — и лети, голубь. А то ведь, — посочувствовал, — вас, милостивый государь, скоро Казань затребует. А там полковник Васильев-Бешенцев, человек старого воспитания: по зубам не бьет, а курево отбирает… Как?

— Иди ты в… это самое! — выругался Борисяк.

Дремлюга поспешно кидал на койку барахло — куртку, носки, тетрадки. Взял все в простыню. Энергичный, будто сам на волю идти собирался. И при этом приговаривал — деловито:

— А чего тянуть-то? Шут с им, я ведь тоже все понимаю. Побаловались в революцию, и хватит… Только, по службе прошу: оставьте вы все эти «измы», тошно от них на Руси и вша завелась…

102