На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 107

107

Выстрелами!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Первого октября был ратифицирован договор о мире, заключенный в Портсмуте, и Ениколопов первым поздравил губернатора.

— Были вот у нас, — сказал, — Орлов-Чесменский, Потемкин-Таврический, Муравьев-Амурский, а Витте чем не «Полусахалинский»?

Мышецкий не улыбнулся: южную половину Сахалина пришлось японцам отдать, и то хорошо! Россия с гримасой пренебрежения к врагу выходила из этой дурацкой истории, затеянной покойным Плеве, Безобразовым, Абазой и лично государем императором…

— Что делать, Вадим Аркадьевич, — вздохнул князь, — пришлось уступить. А его величеству надо же было откупиться от Витте графским титулом! И не это меня тревожит… Где же, наконец, переход к конституционному правлению на Руси? Хотели раздавить революцию в университете, а раздавили ректора университета! Сама же революция, ничтоже сумняшеся, вдруг выпрыгнула на площадь…

— Правых сейчас нет, — ответил Ениколопов, — остались только левые… Разве вы не согласны, Сергей Яковлевич?

— Еще вчера я, может, не согласился бы с вами. Но сегодня узнал, что князь Мещерский (тьфу, тьфу) из своего Гродненского тупика пробурчал что-то о необходимости конституции…

Так они беседовали — час или даже больше. С этого дня (а может, и раньше) началось единство Мышецкого с Ениколоповым. Голубыми чистыми глазами глядел эсер на губернатора, и между ними лежала судьба Пети Попова, убитого взрывом желтого мелинита, который сам же Ениколопов и приготовил для Додо…

На прощание Ениколопов, непонятно к чему, сказал:

— Революция, князь, как дорогой алмаз, имеет множество граней, и каждая из них отсвечивает своим цветом. Так и со мною, князь! Можете записать это на крышке стола, чтобы потом вспомнить…

Вадим Аркадьевич вернулся к себе домой. И кто-то сразу постучался снаружи. Ениколопов, распахнув дверь, невольно отступил — в комнату решительно шагнул Дремлюга.

— Не ждали? — спросил, кидая фуражку на гвоздик. — Что ж, не обессудьте на нечаянном визите, Вадим Аркадьевич. Хватит нам уже в прятки играть — пора и покумиться!

Ениколопов потер кулак о ладонь другой руки:

— Прикажете, куманек дорогой, самоварчик поставить?

— Самовара не надобно. Садитесь…

Ениколопов сел. Жандарм — напротив. Помолчали, озираясь.

Дремлюга — тррр — мундир расстегнув, бумажками зашуршал.

— Ну и дела! — сказал весело. — А еще дворянин! У вас все такие дворяне в Тамбове? Чем занимаетесь?.. Иконников хвастанул вам, как другу, что свидание с губернаторшей будет иметь, и вы — предали! Узнали, что Борисяк в Запереченске, — вот он, доносец! Место, где скрывается Борисяк, — пожалуйста, вот ваше нижайшее доношение! Как же дальше-то будет, Вадим Аркадьевич? Или прямо вас в корпус его величества жандармов зачислить?

— Дайте сюда, — протянул Ениколопов руку за бумажками.

— Нет, вы так смотрите! Даже бумагу рвали из рецептурных книжек. Видать, здорово торопились. Зажгло вам… Ну? Что? Как? Попался? Теперь-то, брат, ты — м о й, — сочно сказал Дремлюга.

— Верно, — согласился Ениколопов спокойно. — Ты тоже мой, сказал близнец близнецу, мы оба срослись попками! Только одну минутку, господин капитан, и все сомнения сейчас разрешатся…

— Куда-а? — заорал Дремлюга.

— Я же сказал вам: только одну минутку…

Дремлюга остался сидеть на стуле. Душа его ликовала.

— Ну что там возитесь? — крикнул и пересел в кресло хозяина.

— Сейчас… — донесся голос Ениколопова.

Шаги за спиной — и на лицо жандарма легла мокрая тряпка, пропитанная хлороформом. Дремлюга был мужик сильный (много он каши ел!), рванулся из кресла. Но тамбовский дворянин, возросший на сливках, не дал ему сбросить маску — стиснул железно:

— Дышите, капитан… дышите, куманек!

Дремлюга, брыкаясь ногами, почти утонул в продавленном кресле. Один вдох, еще, еще… Не вырваться! Плечи его обмякли, погоны провисли. И душа жандарма погрузилась в благоуханный, но тяжкий сон. Сон, близкий к состоянию смерти…

— Вот так, — сказал Ениколопов, брезгливо отбросив тряпку.

Посмотрел на часы, отметив время: хватит, чтобы продумать обстановку, сложившуюся далеко не в его пользу…

Мышецкий после разговора с Ениколоповым, закончил глубокомысленные размышления о гранях алмаза и тоже глянул на часы.

— Полвторого… Огурцов, — сказал князь, — я отбываю!

— Ежели будут спрашивать вас, что говорить, князь?

— Проедусь… А вы придумайте что-нибудь сами. Дельное!

Мелкий осенний дождь стучался в верх коляски. Дышалось после кабинетного сидежа легко и чисто. Вспомнилось детство: запахи мокнущих осенних садов, печальные ароматы увядания. «Вот и октябрь, — думал князь, уютно покачиваясь, — вот и первая моя уренская осень… Что-то принесет нам зима?»

— Куды заворачивать? — спросил кучер на перекрестке.

— А куда-нибудь, мне все равно… Покатай меня!

Доехали до «кольца» конки. Запаренные лошади мотали головами, струи дождя обтекали мокрые попоны. Впереди рассыпались невеселые домики Петуховки, где селилось мещанство и рабочие. Обжитым теплом веяло от кружевных занавесок, зацветали за изгородями махровые георгины, тяжелые и прекрасные, под струями осени…

Одинокая женщина спрыгнула с вагона конки под дождь, в руке — саквояжик, и он узнал госпожу Корево, которая развернула на ветру бумажку, вчитываясь в адрес и озираясь по сторонам…

— Галина Федоровна, — позвал. — Скажите, куда вам?

— К роженице, князь…

Мышецкий перенял из рук женщины саквояж, прочел адрес на мокром лоскутке бумаги. «Гони», — велел кучеру и пустил бумажку на ветер; торопливо зацокали кони, под навесом возка потеплело…

107