На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 113

113

Казимир заострился скулами, враз побледневшими.

— Голову расшибу, — сказал. — Уматывай, пока пел…

— Дурак! — сказал Ениколопов. — Когда поумнеешь? Иди сюда.

Ивасюта робко подошел, и Ениколопов стал рвать его за уши. Драл безжалостно, как нашкодившего щенка. Потом влепил оплеуху во всю мощь своей длани и сказал так:

— Еще и Борьке твоему будет. Вы, котята, коготки свои спрячьте… Думаете — шуточки? Вон генерал Тулумбадзе одиннадцать человек на одном сучке рядом вздернул! Из-за вас, котята! Вот и вы будете знать, чем редерер закусывать… Чем закусывали? — закричал он на Ивасюту. — Небось шпротами? Дерьмо… Фруктами надо!

Ениколопов прошелся перед Ивасютой. В ночной тишине дома громко поскрипывали его суставы.

— Все можно делать в этом грязном мире, — добавил он сочно. — Но делать в меру и знать — когда. А вы обрадовались жизни, как котята сметане. Нализались по уши — за версту видать. Прав твой Казимир, что тебя вытолкал. Вот и я, по примеру большевиков, дам тебе коленом под зад. Что будешь один делать?

Ивасюта молчал; в самом деле — одному трудно, даже городовой один на один всегда справится. Руки заломит — и поведет…

— Вадим Аркадьевич, — начал вдруг Ивасюта. — Вот ты скажи мне. Только честно скажи… Не обманывай!

— Ну? Говори — отвечу.

— Все эти листки, речи, митинги — не люблю я этого. Мне жизнь мила, как сама революция. Чтобы взрывы! Чтобы выстрелы! Чтобы банки чистить у проклятых буржуев! Чтобы бабы вокруг! Чтобы вино кипело!.. Отдал — получи. Понимаю: мы же по кончику ножа ходим!

— Ну? Ходим. Так. Дальше.

— Большевики, они говорят: народ, сплочение масс, решительный момент, иксы, измы… надоело!

— Верю, миленький: голова твоя не вмещает сего… Дальше!

— Но зато они куда-то ведут. Куда-то призывают народ…

— В казарму коммуны, всех на один паек! Дальше.

— Пусть так — в казарму так в казарму. Зато хоть ясно — куда. А вот ты, Вадим Аркадьевич, скажи — куда ты ведешь нас?

Ениколопов посмотрел на Ивасюту — как на падаль.

— На кладбище веду, — ответил (и ногою — шарк!). — Не угодно ли, мсье Ивасюта, прогуляться на кладбище? Вот туда и катимся. И я, и ты, и все глупое человечество…

— Не шучу ведь я, — надулся Ивасюта. — Дело спрашиваю!

— И я не шучу, — построжал Ениколопов. — Петля шутить не дает. Но мы сейчас с тобою, товарищ Ивасюта, велики уже тем, что противостоим целому миру — миру обжорства, козней и надувательства! Мы не говорим, а — делаем. Не дай бог, чтобы подобные Борисяку пришли к власти. Пайка идей и хлеба не устроит меня, свободного человека! А потому будь же ты, Ивасюта, господином положения в революции: стели жандарма на землю, рви бомбу под чиновником, оттолкни большевика прочь… Ты — истинный революционер!

— Вот и выходит, — задумался Ивасюта, — как бы без мотива…

— Один мотив есть: напряжение власти. Натяни ее до предела, как резинку, и она — лопнет. Тогда останешься только ты, и все человечество замрет, пораженное тем, что ты, Ивасюта, сделал!..

На следующий день Ениколопов как бы ненароком заскочил в номера Супляковой, быстро взбежал по лесенке в комнаты Корево.

— Моя славная коллега, — сказал он с чувством, — мне как старому социалисту-революционеру, невзирая на все внутрипартийные осложнения, все-таки хотелось бы помочь вам… — Он стянул перчатки. — У нас, — продолжил, — даже есть точки соприкосновения, вполне ощутимые в общей борьбе. Мы, эсеры, как и вы, большевики, объявляем решительный бойкот жалкой думе!

Он мог бы говорить еще очень долго, чтобы вызвать Корево на беседу, но акушерка и сама не стала больше молчать.

— Вы правы в одном, — заметила. — Сейчас усилия партий должны быть в единении… Но что именно привело вас ко мне?

Ениколопов сел — он любил все делать без приглашения с чужой стороны. Сел и поиграл носком нарядной туфли:

— Суть моего прихода такова… Не могу ли я помочь чем-либо господину Борисяку? Очевидно, вы достаточно извещены, что я до ссылки работал как раз по устройству эксов, побегов и террору? Что ж, не буду скрывать — я считался мастером. Только условие: все я проведу со своими людьми — без ваших. Ваши не способны!

Мочки ушей женщины стали красными, как рубины.

— Одна, — сказала Корево, — я не могу решить этот вопрос.

— Понимаю. Справьтесь же у товарищей, и я еще зайду к вам…

Казимир внимательно выслушал акушерку, загорелся тоже:

— Надо обсудить.

Да и как Борисяк посмотрит? У него ведь с Ениколоповым нелады. Еще с чиновной службы!

— Ждать нечего, — настаивала Корево. — Дремлюга вот-вот отправит Савву в Казань. Борисяка в этом вопросе слушать не стоит: к чему споры прошлого, когда речь идет о жизни?

Был спрошен об этом и прапорщик Беллаш.

— Пусть, — сказал офицер, подумав. — Да, пусть Ениколопов попробует. За эсерами много громких дел, а мы способны начать освобождение только из сибирской ссылки. И я полностью согласен с вами, Галя: Борисяка надо поставить лишь перед решением ячейки, а в этом вопросе не слушать…

В глухом подземелье жандармского застенка Савва Борисяк тряс тюремную решетку: «Не подпускайте Ениколопова к революции! Что вы делаете, товарищи? Опомнитесь…»

Самый мощный профсоюз — железнодорожников, ибо в его власти остановить жизнь России, бойко отстукивающую на рельсовых стыках.

Седьмого октября забастовала Казанская дорога, потом Ярославская. Самая главная дорога в стране — Николаевская, связывавшая столицу с Москвой, еще колебалась: бастовать или выждать?

Но под напором профсоюза сдалась и она: стравив пар из горячих котлов, паровозы застыли на путях. Министр путей сообщения, князь Хилков, каким-то чудом (чуть ли не на дрезине) пробрался в бастующую Москву. Он знал, что рабочие-путейцы относятся к нему, как к бывшему машинисту, с уважением, и рассчитывал сломить забастовку уговорами. Но слова были бессильны…

113