На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 135

135

— Ну-ка, предводителя… Найдите!

Атрыганьева искали и не нашли. «Какая гнусность», — возмущался Мышецкий. В таком состоянии его и застал полковник Алябьев.

— Поздравляю, князь, — сказал.

— С чем, полковник?

— Говорят, что там, наверху, проводят закон о праве каждого губернатора вводить в своей губернии военное положение. Какие полномочия!.. Предстаю пред вами, как лицо подчиненное.

— Возможно. Но я вас подчинять себе не стану, полковник. Вы не сумели подчинить себе солдат и желаете передоверить эту обязанность мне?..

Алябьев присел на стул и вкрадчиво начал:

— К чему волноваться? Вы же понимаете, князь, что революция в России — это фарс! Театральный фарс, и не более. Надо лишь выждать момент, когда революция сама хрустнет. Тут и ломай ее хребет через колено — только позвонки посыплются!

— Вы искренний человек, полковник, — ответил Мышецкий. — Но я буду искренен тоже: как вы думаете, а что нам делать с манифестом его величества? Или это тоже слова? Только слова?

— Весь мир состоит из слов, — улыбнулся Алябьев. — Отберите у нас слова… что останется? Неужели вы, князь, умный человек, и поверили в эту бумажку. Это — не документ его императорского величества, это лишь отписка царя от революции! Рвите ее, как рвется любая отписка.

— Манифест? — поднялся Мышецкий. — Полковник, надо же думать, что говорите… Вся Россия столько лет ожидала этих слов от царя, и вот она получила их. А я должен, по-вашему, рвать? Вы странный человек, полковник… Откуда у вас все это?

— От мундира, князь, — ответил Алябьев с угрозой и вдруг выкрикнул: — Всех упрячу в казарму! Надоело! Буду стричь!

— Стригите, — ответил Мышецкий. — Но зачем же кричать?..

Это были трудные для России дни. Два кулака (кулак Революции и кулак Самодержавия) уперлись один в другой и терлись, хрустя костяшками, обдирая кожу. Текла кровь: оба кулака были крепкими.

«Дни свобод» надломились, когда премьер Витте арестовал в Москве бюро Крестьянского съезда, — и Мышецкий был поражен:

«Как он мог решиться? Неужели Алябьев прав?»

— А что я не вижу давно землемера? — спросил Мышецкий. — Куда делся Такжин? Статистик? Казначей? — В самом деле, присмотревшись, он заметил, что губернское присутствие опустело: столы запылены, стулья раздвинуты, чернила высохли. — Огурцов! Объясните, что происходит?.. Больны?

Огурцов бестрепетной рукой полез за регистры в шкафу, вытащил большую бутылку, звякнул рюмками:

— Эх, Сергей Яковлевич, будто вы сами не понимаете?

— Не понимаю.

— Рядом с вами, князь… опасно, — вразумил его Огурцов.

— Чего бояться? — соображал Мышецкий.

— Да неспокойно, сами знаете… И не надо бы вам, князь, якшаться с этим Советом! Оно и видно: чиновнику тоже боязно — губернатор да камергер, он не пропадет, а чиновник? Куда пойдет, коли его со службы высвистнут по «третьему» пункту?..

Выть хотелось — в голос. В прошлом году бросили. И теперь. Совсем пустое присутствие. Губерния оголена! Один, как божий перст, торчит губернатор. Да еще вот старый верный драбант Огурцов — этот князя не выдаст: рюмкой — звяк, вилкой — бряк…

— Ну, князь? Четырехспальную соорудим? Или отложим?

Уже на пятой рюмке Сергей Яковлевич сказал так:

— Пусть я буду один, но власть губернатора должна существовать. В других губерниях еще хуже: губернаторов смещают властью Совета. А у нас — власть вкупе с Советом… Что ж? Не быть же мне одному! А они бросили, как крысы… Как крысы! Пусть пеняют на себя… Только они у меня пенсии и видели!

С этого дня — после дворянской анонимки, после дезертирства чиновничества — Мышецкий вдруг обрел спокойствие и даже полное бесстрашие. И напрасно Дремлюга уговаривал его не ездить одного, — мол, надобно иметь охрану на козлах.

— Вспомните, князь, Симона Геракловича! Он тоже, покойник, артачился, когда я калмыка ему на козлах менял. А что стало? Мученическая кончина, ваше сиятельство!

— То Влахопулов, — отмахивался Мышецкий. — А меня не тронут.

Окольными путями, через Тургай, до Мышецкого дошел грозный окрик министра Дурново — изолировать вредную печать, провести аресты, митинги расстреливать.

— А это — провокация власти, — рассудил Сергей Яковлевич. — Я даже отвечать ничего не стану в подтверждение получения.

— Но это же… министр! — попятился Дремлюга.

— Но это же… царь! — ответил ему Мышецкий, потрясая манифестом. — Отныне я буду исполнять только те приказы и распоряжения свыше, которые не противоречат манифесту государя императора!

Случился тут и Чиколини, который вдруг поддержал губернатора.

— Верно, князь, все верно, — заговорил полицмейстер. — Не дай-то бог нам в кровищу вляпаться. Мало ли что они там пишут! Их бы вот сюда, на наше место… Они бы иначе чесались!

Дремлюга понял, что губернатору вожжа под хвост попала, — лучше не спорить. Начальник жандармского управления ныне заметно погашал, занимался больше «вермишелью» (мелкими вопросами). Совет работал у него под самым боком, полоскалось на ветру красное знамя, но капитан только суммировал о нем сведения на будущее. А так — пренебрегал…

Дремлюга с трудом разыскал Додо Попову: как ни странно, она затаилась вдруг в холостяцком доме Осипа Донатовича Паскаля, нигде не показывалась, грустная и надломленная. Сказала:

— Давненько не слыхала я звона ваших шпор на улицах.

— Мадам, шпоры меня заставил снять ваш братец. Но, я уверяю вас, скоро все изменится, манифест сдадут в архив…

— Мой брат, — задумалась Додо, — явный кадет.

— Ни в коем случае, — горячо возразил Дремлюга. — Он кадет тайный, вроде масона.

135