На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 134

134

— Вы славная женщина… Хорошо, я согласен: между разбоем и расколом, потрясающими Россию, мы с вами займемся выставкой. — Он проглотил ликер, посмотрел на Корево как-то отвлеченно. — Это ужасно, но это пройдет. Это обязательно пройдет… Я верю!

— О чем вы, князь?

— Так. Слишком много осложнений… Но я верю! И не устану верить. Представьте себе, даже не в плохое — в хорошее, мадам, только в хорошее. И вы тоже — очень хорошая!

Заметало уренскую землю — вихрило и кружило. В метельных визгах тонули крыши. Замерзшие горбыли грязи скрылись под нежным пухом. Потом, как ударит оттепель, — опять таскай галоши, прыгай зайцем через топкие слякоти.

— Погодите, к январю намертво схватит, — посулил Огурцов.

Седьмого ноября стачка в Петербурге выдохлась, не в силах подняться до всеобщей (как это было в прошедшем месяце).

— По моему разумению, — сказал Мышецкий Борисяку, — все-таки опасно играть таким острым оружием, как стачка с политическими требованиями. Меч вырвется из рук — и поразит вас же!

— Ваша правда: никто не поддержал питерских, только Ревель, Рыбинск да еще вот мы! — Борисяк знал, что стачка сорвана меньшевиками и в словах губернатора таился зловещий смысл: оружие стачки может обернуться против стачечников! Но и углублять Мышецкого в роковые вопросы борющихся, для него непонятные, тоже не хотелось. Спросил о другом: — А вы не пробовали лечиться, князь?

— Для этого надо оставить службу. А разве же я так плох?

— Мне рассказывала Галина Федоровна…

— Послушайте, — сразу перебил его Мышецкий, — коли стачка закончилась, так давайте установим точность в количестве рабочих часов в трудовом дне. Предприятие депо — казенное, директор Смирнов звонит мне все время, чтобы я, по дружбе, уговорил вас…

— Меня, — улыбнулся Борисяк, — вы, князь, может, и уговорите. Но Совет уговорить не удастся! Приятно это Смирнову или нет, но депо продолжает работать лишь восемь часов в день.

Сверкающие стекла пенсне закачались на шелковом шнурке.

— Как угодно, — ответил князь. — Только остерегайтесь строить баррикады. Ни вам, ни мне они не сделают чести.

— Баррикады, Сергей Яковлевич, не строят лишь от избытка силы. Их возводят в противодействие насилию. Будет в Уренске насилие — будут и баррикады! Вы не возражаете?

— Савва Кириллович, — попросил Мышецкий, — не надо разговаривать со мною, как Марат. Вы же знаете, что насилие не в моем характере. Вот передо мною лежит манифест, которому я неуклонно следую. Желаете баррикад? Стройте, основываясь на свободе. А завтра я их, вполне свободно, разберу… Сизифов труд, к чему?

В этот день Мышецкий узнал из газет об открытии в Москве крестьянского съезда. Мужики говорили на нем, что если к весне им не отдадут всей земли, они захватят ее силой. И требовали: не заключать России никаких соглашений о займах за границей без согласия крестьянства. «Витте — берет, а нам — плати?..»

За обедом в «Аквариуме» к нему подлетел разгневанный Ениколопов.

— Большевики — воры! — сказал эсер.

— А что они стащили у вас, Вадим Аркадьевич?

— Главный наш лозунг «Земля и воля!».

— Вопрос о земле, — ответил Мышецкий, — ныне освещен пожаром. А вы хотите разрешить его лозунгом? От лозунга не будет вам ни земли, ни воли… Это — слова, Вадим Аркадьевич.

— Но это — нечестно, — не унимался Ениколопов.

— А я юрист и знаю: нет статьи в уголовном кодексе, чтобы привлечь человека за кражу… лозунга! Вот если бы они украли у вас галоши, тогда — да, ваше возмущение было бы оправданно…

Вернулся домой. Боль сердца и души была приглушена вином. И наслаждался чтением Катулла, неизвестно как попавшего в руки:

Пусть ворчат старики — что нам их ропот?
Ты сочти зыбучий песок ливийский
В напоенной отравами Кирене,
Где оракул полуденный Амона
И где Батта старинного могила…

Пахнуло на него забытым миром — стихосложением, причудливым миром словесных красок. Вот и Катулл остался, вот и Петины гравюры лежат, ожидая ценителя… Всегда, когда приходилось соприкасаться с чужой энергией, с чужим талантом, хотелось и самому сделать что-то. «Может, и впрямь открыть выставку?..»

— А писем разве сегодня не было? — спросил он лакея.

— Какие письма, князь? Можно писать что хочешь, потому как свобода, но почта не отправит… Снова бастуют!

Да. Телеграфисты снова бастуют. В заснеженных полях свистели стынущие провода: ни звука по телефону, ни точки, ни тире не отбито в России; связь Петербурга с провинциями снова прервана. И он думал, что куда-то надо повернуться, — так дальше нельзя. Скала скалой, но волны течений даже не разбиваются о грудь губернатора — они просто обтекают его. Борьба и служба идут мимо него — в прошлое. Сам по себе Совет, сами по себе Чиколини и Дремлюга: лебедь, щука и рак — рвут и тянут губернию в разные стороны, только он остался там, где и вступил…

— А вам письмо, — объявил на следующий день Огурцов князю.

— Но откуда? Почты ведь не работают.

— Не по почте, князь. Подкинули! Утром гляжу — лежит…

Сергей Яковлевич вскрыл конверт. Первые слова: «Каин!

Что ты сделал с братом своим Авелем?..»

Перевернул конверт — чистый, покрутил письмо — не подписано: анонимка! И стал читать снова:

«Каин! Что ты сделал с братом своим Авелем? Ты, дворянин, предал и продолжаешь предавать древнее российское дворянство. К чему тебе, князь, эти некрасивые заискивания перед шайкой бандитов и грабителей?..»

Все стало по своим местам: ему мстят. За что — это уж им лучше знать. За все понемножку. Ну, и понятно, что почтовых услуг не надобно, — принесли и подкинули. Свои! Дворяне. Уренские. Люди незыблемые. Как кирпичи в древней кладке.

134