На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 139

139

— Ну, держись! — сказал. — Кому-то головы не сносить теперь…

— Ну, держись! — сказал Дремлюга своим жандармам. — Совет — компания теплая, там Ениколопов такое требование выдвинул, что теперь готовь сети: рыба пойдет густая… — Бланкитов, Трещенко и Персидский вопросительно выгнулись, и капитан пояснил: — Ениколопов хочет подначить Совет, чтобы губернатор вывел войска из губернии. Спокойно! Я иду к князю, без меня не шалите…

Мышецкий рассеянно выслушал жандарма, ответил:

— Да, да… я слышал уже. Но говорят, что Борисяк против этого решения.

— Ого, князь! — отвечал Дремлюга. — Еще бы ему не быть против, если солдаты уже раскачались на его пропаганду.

— А куда смотрит полковник Алябьев? — спросил Мышецкий.

— В окно смотрит, — захохотал Дремлюга. — Полковник Алябьев ест, спит и какает. Больше — ни гуту! А солдаты поворачивают к Совету — вот, ваше сиятельство, потому-то ваш Борисяк и против решения Ениколопова…

И долго потом молчали.

— Все это ни к чему, — печально вздохнул Мышецкий. — Поговорят — и перестанут. Первый раз, что ли? Пора привыкнуть… — Сергей Яковлевич оценил Дремлюгу на взгляд — мол, на что ты способен? — и спросил: — А вы, капитан, так и не ответили мне, кто виноват в этом налете на «Комиссию» прапорщика Беллаша?

Тут Дремлюга решил использовать старую тактику, доставшуюся ему в наследство от Сущева-Ракусы: ради спасения своих предать местных Монтекки и Капулетти (причем он не был далек от истины).

— Думаю, — сказал, — это исходит из Купеческого клуба, ибо, князь, сами знаете — кто больше всех «Комиссией» был недоволен?

Сергей Яковлевич поверил. Поверил и ухватился за это:

— Что они там делают, эти господа?..

Дремлюга ушел, довольный, а Мышецкий стал точить зуб на Купеческий клуб. Нервы и без того были взвинчены, стоило получить заряд, как негодование несло через край. Совет словно учуял выгодный момент, и над фронтоном Купеческого клуба вскоре появилась внушительная надпись: «Народный дом. Просим вытирать ноги».

Сергей Яковлевич передал в дар Народному дому коллекцию Пети Попова, с тем чтобы (попросил он) выставка непременно была посвящена памяти его шурина. И еще поставил условие губернатор:

— Первые десять дней, господа, я прошу брать с публики за вход, чтобы собранный капитал перешел в фонд помощи детским приютам…

В глухомань провинции резкой отточенной гранью вошло искусство — и оно притягивало людей, манило светом.

Одно неприятно князю, что протест против передачи Купеческого клуба в руки Совета выразил самолично Иконников-младший.

— Геннадий Лукич, но вы же в клубе почти и не бывали. Не игрок, не пьяница… Почему протестуете именно вы?

— Но это, князь, унижение купечества. Мой протест есть протест сословия, и без того пьющего из чаши всенародных оскорблений еще со времен постановки первых пьес Островского!

— Не будем ссориться, — попросил Мышецкий. — Что важнее? Вистующий Троицын или эта выставка, которая так миротворно действует на публику? Вы, как гласный, должны бы, Геннадий Лукич, не протестовать, а, наоборот, поддерживать мои начинания…

5

Правительство издало закон о праве каждого губернатора вводить в своей губернии военное положение, и Мышецкий был шокирован.

— Отсюда недалеко и до военно-полевых судов, — здраво рассудил князь.

Оставалось принять закон к сведению. Итак, отныне он — полновластный диктатор над просторами и душами Уренской губернии. Всесильный Трепов — только в миниатюре. Да еще вот, в отличие от Трепова, хорошо разумеющий афоризм Екатерины: «С идеями пушками не борются!» Это было сказано ею в начале французской революции, но приложимо и теперь — к русской.

Но как быть с полковником Алябьевым? В любом случае ясно одно: этот человек (в приложении к сему драконовскому закону) опасен, как Трепов! Мышецкий должен держать Алябьева, словно джинна в бутылке: не дай бог — выпустить. Выпустив, не совладать! Алябьев, ежели ввести военное положение, сожрет не только Совет, но и власть губернатора, рискни только он, князь, на военное положение…

— Дилемма, — сказал Мышецкий, — вся Россия состоит из одних дилемм. Ничего, и эту, даст бог, разрешим с Огурцовым!

Странный вид имело в эти дни губернское присутствие. В утреннем сумраке вспыхивало одинокое окно — это садился за свой стол губернатор. Не было ни просителей, ни ходоков. Один лишь губернатор — один! — один на все громадное присутствие.

Огурцов, затворяя двери, припирал их изнутри железным ломом.

Что они там делали вдвоем — одному богу известно. Два человека на всю канцелярию. Пили, наверное, да дилеммы разрешали… Но иногда Совет все же обращался за помощью к забытому губернатору. Мышецкий в таких случаях, словно очнувшись, снова запускал свою машину вмешивался сам, вмешивал других…

— А вас это устраивает, князь? — спросил однажды Огурцов.

— А почему бы нет? Ведь министерство, слава богу, с приказами обращается пока не в Совет, а — ко мне. Чего же я буду обижаться на судьбу? Меня не рвут, не прядут, не вяжут… Власти непосредственно над губернией у меня Совет не отнимает… Я — губернатор!

Атрыганьев был в ужасе:

— Как вы можете, князь?

— Не так уж и противно, — отвечал Мышецкий.

— Но вас же могут в Совете арестовать.

— Вас — да, и вы туда не ходите.

— О-о, вы смелый человек, Сергей Яковлевич!

— Нет, вы смелее — вы записались в кадеты.

— Таковы времена! — вздохнул предводитель.

— Времена эти не ко времени, — засмеялся Мышецкий. — И живи я лет сто-двести назад, я был бы уже в сенате.

139