На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 146

К оглавлению

146

— Люди! — голосил он. — Там еще остались люди…

Сергей Яковлевич пихнул кучера с козел:

— Позови мне гласного города…

— Там люди, князь, — подбежал Иконников, — они лезут из огня по трубам, их убивают… Мы же — люди, где жалость?

— Я слышу выстрелы, — сказал князь. — Кто это стреляет?

— Говорят, какой-то гимназист… Наверное, из боевиков!

Путаясь в длинных рясах, бежали священники с крестами, развевались длинные бороды, строго глядели на пожар их скорбные лики.

— В Николин день, — плакал один, — в Николин-то день…

Мышецкому было не до церковного календаря.

— Усмирите словом! — категорически велел князь…

Но черносотенцы священников отшибли, одному проломили голову. Умные да хитрые делали так: брали из Народного дома мебель и выходили под видом обираловцев. Таких погромщики не трогали, приняв за жуликов; остальных добивали крючьями и палками…

Возле саней губернатора появился Борисяк.

— Сейчас, — сказал, задыхаясь от дыма, — сейчас все кончится.

Цепью боевики пошли вперед. Стреляли прямо по спинам. После них оставались лежать на снегу громилы. С лошадиным ржаньем и звоном подъехали пожарные колесницы, стали раскатывать рукава. Кружились в воздухе, оседая серыми хлопьями, сожженные книга рабочей библиотеки. Сергей Яковлевич бросил шубу в сани, пошел наводить порядок. В одном мундире, с орденами — по случаю Николина дня…

— Насос! — крикнул брандмайор. — Качай!

Вода брызнула из рукавов: все шланги были разрезаны. Мышецкий клином вошел в толпу, крича в сторону черной сотни:

— Если сейчас же не сдадитесь в руки властей, то я…

Громадный булыжник ударил его в лицо. Позлащенный мундир князя осыпали искры и сажа. А из-под мундира торчал ключ камергера его императорского величества…

Губернатора подняли и увели; слезы мешались с кровью.

Под выстрелами боевиков, оставляя убитых и раненых, Ферапонт Извеков отводил свою банду на задворки. Попутно завернули в лавки, взяли жратвы и водки, чтобы потом «спрыснуть». Попутно, своротив замок, опричники завернули в типографию. К печатному слову они относились с превеликим уважением…

Человек на костылях, стоя посреди лестницы, преградил им дорогу, крича, чтобы кого угодно, только редакцию не трогали бы.

— А ты кто есть? — спросили калеку.

— Наборщик. А ты…

— Бей! В набор его! Потом разберемся…

— Бью, — ответил наборщик и выстрелил кому-то прямо в рот.

Калеку тут же убили, ворвались в комнату редакции, где редактор стоял за столом, заранее подняв руки. Заговорил сразу:

— Направление «Ведомостей» строго официально. А во всех допущенных мною ошибках виноват его сиятельство — губернатор и князь.

Убили. Облили стол керосином из черной банки. Подожгли. Потом долго и усердно ломали в типографии машины. Над несчастным Уренском, навстречу светлому морозному дню, снова поплыл дым…

Брандмайор спешно велел штопать рукава, резанные ножами активуев. Пожарные кони косили кровавые глаза на зарево пожаров.

— Гайда, гайда! — рассыпалась по задворкам опричнина, и вдруг разом все затихло, только трещали в огне типография и Народный дом…

Осип Донатович, изящно изгибаясь, завел граммофон:

— А то вот еще и госпожа Плевицкая поет недурственно! — сказал Паскаль. — Не угодно ли послушать, Евдокия Яковлевна?

Додо кивнула на двери:

— Стучат. Сразу не открывайте… Проверьте сначала — кто?

Топоча по лестнице сапожищами, вломился Ферапонт Извеков; был он без усов и без бровей — все сгорело от близкого пламени.

— Доброго здоровьица, — сказал, и скулы сразу заходили.

— Мерзавец! — бросила ему Додо, бесстрашно вставая навстречу.

— Вы, сударыня, не квакайте; им, выходит, можно, а нам, выходит, нельзя? Лучше выкладывайте сразу… вот и свидетель!

Осип Донатович Паскаль щелкнул вставной челюстью.

— Я — свидетель? — спросил он.

Додо отошла к стене — выросла во весь рост, гневная:

— Я непричастна! — крикнула она. — Я против этого… всегда!

— Ваше дело, мадам, — ответил ей Извеков. — Только нехорошо получается при вашем высоком благородстве. Обещали по целой трешке на рыло сунуть, а мы сейчас подсчитали… Глядь, всего по двадцати пяти копеек накапало. А народ ведь тоже не пальцем деланный. От таких-то казусов, мадам, революции и случаются…

Додо повернулась к Паскалю:

— Осип Донатович, выведите его прочь, будьте же мужчиной!

Паскаль из-за трубы граммофона сказал:

— Ферапонт Матвеич, вам предлагается выйти…

— Чево? Да я тебя на этом граммофоне и разыграю… Сударыня, — наседал он на Додо, — как же быть? А? Расчет по чести, где касса?

— Я не обещала вам ни по три рубля, ни копеек ваших не считала. Мне плевать, кому сколько приходится… Я была против этого погрома! Осип Донатович, будьте мужчиной, позвоните в полицию!

— Как же-с, мадам, — засмеялся Извеков, — у нас полиция деликатная, прямо как в Лондоне: позвони, на другой день прикатит!

— Кто вам сказал эту чушь? — спросила Додо, поддергивая рукава.

— Его благородие… капитан Дремлюга.

— Спятил жандарм? Пойдем, слышишь? Сейчас же…

— Что ж, — ответил Извеков, — очная ставка завсегда вещь приятная и возвышенно действует на человека. Только кассу прихватите.

Додо ответила ему одним словом — столь соленым, что мясник его даже не понял, ибо во фрейлинах не служил. И — задумался…

Дремлюга всех выслушал и вдруг сказал:

— Извините, мадам, дела наши семейные! — Да так треснул Извекова, что закатил его в угол, только блестели вставные зубы. — Кто, — спросил жандарм, — давал тебе право беспокоить честную женщину?.. Паскаль! Паскаль обещал вам по три рубля… А вы, Евдокия Яковлевна, — улыбнулся он Додо, — кажется, обещали только двадцать пять копеек? Скажите, я не ошибся?

146