На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 153

153

Между тем Савва Борисяк после разговора с губернатором вернулся в Совет, который теперь, не имея своего угла в Народном доме, собирался на частных квартирах. Сейчас — у Казимира…

— Ну, что, Савва? — спросил его Казимир в сенях.

— Неважно, — угрюмо ответил Борисяк.

— Князь?

— Он…

Казимир поскреб пальцами небритую щеку, сказал:

— Помнишь наш первый разговор в Запереченске? Я тогда…

— Погоди, — перебил его Савва. — Ты думаешь, Казя, и после революции таких Мышецких не будет? А куда они денутся? Всех не перевешаешь. Будут! Будут… их надо учитывать тоже. Мир не состоит из одних большевиков.

— А — смысл? — спросил Казимир.

— Наш воевода так часто говорит о том, что верит манифесту царя, что я стал уже сомневаться — верит ли? Еще неизвестно, куда повернет князь от манифеста: влево или вправо? Не пойму я его теперь: вроде бы — кадет, а вроде бы непохоже.

— Скорее — октябрист, — намекнул Казимир.

— Нет. Эти готовы кровью затопить Россию, а наш крови сторонится. Случайно вот убили технолога возле гимназии, так он даже и вспомнить об этом боится…

Собрались члены Совета, пришел и Ениколопов, блистая золоченым набалдашником трости. Сложные отношения были у Борисяка с этим господином: Боря Потоцкий рассказывал все, про Запереченск тоже не утаил (парень честный). Между Ениколоповым и Саввой Кирилловичем состоялся потом такой разговор:

— Не хватит ли, — сказал Борисяк, — любоваться вам своим отражением в революции, как в зеркале?..

Ениколопов без тени смущения, бравируя хладнокровием, выслушал все угрозы Борисяка и ответил так:

— Пусть рассудит история: кто больше сделал для подрыва проклятого строя — я с бомбами и эксами или вы с речами лубочного зазывалы? Да, я не скрою: наша партия, как и ваша, нуждается в средствах. Только вы, большевики, собираете их по копейке членскими взносами с рабочих, и без того нищих, а мы берем их у самой буржуазии. Вот подите теперь и заявите это в Совете…

С опаской жил Борисяк это время! Его ждала пуля в спину не только от Извекова. И такой Вадим Аркадьевич пустит — не пожалеет. «Ладно, — решил, — к смерти давно готовы…»

— Что в Москве? — начал Борисяк с вопроса. — Москва как?

— Держится.

— Питер?

— Сдает. Там восстания не будет, и — конец стачке!

— Плохо! — вздохнул Борисяк.

— Не надо! — сказала Корево. — Не надо было Москве браться за оружие. Восстание преждевременно. Все, чего мы достигли в стачечном движении, могли бы достичь легально с трибуны думы!

Прапорщик Беллаш схватился за виски:

— Галя! О чем вы говорите?

— Да, — продолжала акушерка. — А забастовку надо сворачивать. Люди голодают… пора думать о детях. Революция кончилась, начинается реакция, и пора говорить о переходе в подполье… Разве я не права?

— Нет, — тихо ответил Борисяк. — Борьба ведется до конца, и нельзя терять мужества. Москва — держится…

— Но горит!

— Но… стреляет, — подхватил Борисяк. — И пусть отпадает вся Россия, но здесь, в нашем Уренске, будет существовать Совет!

Ениколопов внимательно всех выслушал:

— Кстати, товарищи, а кто управляет губернией? Совет или губернатор? Губернатор или Совет?

— А если есть губернатор, — усмехнувшись, сказал Борисяк, — то не нужно никакого Совета… Мы это уже слышали от вас. Совет или партия? Партия или Совет? Может, уже хватит разводить демагогию? Важно одно: Совет существует, а губернатор сам по себе. Революция его не касается, да он и сам не лезет в нее!

— Однако, — возразила Корево, — двоевластие в Уренске вносит разброд в массы трудящихся. Или — или? Что-либо одно…

— Мне губернатор не мешает, — вставил Казимир.

— А вы — монархист? — вежливо, но с издевочкой спросила Корево.

Машинист повернулся к прапорщику:

— Женя, скажите хоть вы Галине Федоровне… образумьте!

Беллаш ничего не ответил, написал на клочке бумаги:

«Она влюблена в князя», — и передал записку Казимиру. Но как-то не вязались с этой влюбленностью последующие слова акушерки:

— Ениколопов прав еще и потому, что губернатор — человек страшный. Никто из вас не знает его! Поверьте, в разговоре со мною, как с женщиной, невольно рисуясь, он раскрывается больше, нежели с вами — мужчинами. Он кажется добрым… Но я знаю — он человек страшный, как локомотив, который проедет по чужим костям и протащит за собой все вагоны… Не останавливаясь, только вперед!

Борисяк подавленно молчал: его мысли были далеко — в Москве, на баррикадах. «Закончится в Москве, — раздумывал он, — пусть, но флага спускать нельзя. Красноярск держится, Кутаис, Митава, Тифлис, Екатеринослав… Мы не одни, как поначалу это кажется!»

Вбежала, прижав руки к груди, взволнованная Глаша.

— Казя, Казя, — зашептала мужу, — ты выгляни… я боюсь!

Переступив порог, вошел из сеней солдат — весь черный.

Лицо под коркой, съеденное ожогами степного мороза, из разбитых сапог торчали уже мертвые пальцы, тоже черные. Солдат достал из кармана шинели, в подпалинах прожогов, большой револьвер и медленно выложил его на скатерть — посреди чайных блюдец.

— Вы? — спросил он, озирая лица. — Вы и будете?

— Ну, мы, — поднялся Казимир. — Да, Уренский Совет…

— Хосподи! — заговорил солдат, падая на лавку. — Думал — жив не останусь. Выбрался! Триста верст… степь, степь. Только волки… Спасибо киргизам — мясца дали…

— Откуда, товарищ? — нагнулся над столом Казимир.

— Из Тургая, будь он проклят. Раздавили нас…

Дверь стремительно открылась, — это вернулся Ениколопов, ухода которого даже никто и не заметил.

153