На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 171

171

— Без працы не бенды кололацы, — ответил Огурцов.

И долго крестилась, под буханье пушки, старая жена:

— Господи, никак мой-то рехнулся? Отвернись, шаромыжник проклятый, — разит, будто из бочки. И што это за наказание тако! У всех мужья — как мужья: ну, и выпьют когда, но не все же время…

И благовестила старым супругам ночная пушка.

6

Когда первый снаряд разбросал угол баррикады, а колесо от телеги, рикошетом взмыв к небу, вдруг рассыпалось по земле острыми спицами, когда закричал кто-то рядом, размазывая кровь по лицу, — тогда Борисяк понял: не устоять.

— По одному! — гаркнул, стреляя. — Отходи… в цеха… там!

На бегу пересчитывал людей: они падали на перебежках под пулями, и когда ворота вагонного цеха депо захлопнулись за ними, Савва насчитал всего двадцать восемь бойцов. Последние!..

— Мы дураки, — сказал он Казимиру, — все это надо было сделать сразу после манифеста царя. Еще в октябре! А сейчас уже поздно. Москва не поддержала Питера, Питер отстал потом от Москвы, а теперь мы… Дураки! — повторил он. — Еще не умеем…

Промерзлый цех изнутри светился инеем. Пасмурно сочился день через замороженные стекла окошек. Вскрикивая от усилий, боевики подкатили один товарный порожняк, уперли его буксами в ворота: так надежней! Борисяк посмотрел на людей, которые остались верны Совету, подозвал тургайского комитетчика-солдата.

— А у вас, — спросил — похоже было?

— Одна малина. Еще хуже. Среди ночи. Спящих брали…

— Ладно. Давай вдоль окон — цепочкой… Да ту стенку заслони!

Заняли оборону. Над Уренском уже висел плотный дым: это жгли облитую керосином баррикаду. Было видно на сизом снегу, как перебегают, прицеливаясь, солдаты. Спотыкаются о рельсы, теряя и тут же подхватывая свои мохнатые шапки.

— Тургайский, — окликнул Борисяк, — какой полк? Знаешь?

Тургайский солдат даже смотреть не стал:

— Один хрен — какой… Темнота наша да серость — вот полк!

— Холодно, — знобило простылого Казимира. — Чаю бы… Эх, Глашка, Глашка! Пропадешь ты без меня, баба глупая…

Борисяк, сузив глаза, наблюдал, как каратели окружают депо.

— А история тут такая, — сказал он Казимиру о своем, наболевшем. — Одними забастовками дела не сделаешь. Нам казалось, что царь уже сдал — на все согласится. И крутили забастовки далее, на полную катушку… Черта с два! Видишь?.. Кончится все это одним: темный мужик в солдатской шинели, под началом черносотенца-офицера, разобьет тебя, Казимир, гражданина-рабочего. А заодно и мне всыпят — как разночинцу-большевику! Чтобы умнее был…

— Брось корить себя, Савва, — ответил Казимир.

Пожилой рабочий кинул Борисяку свой револьвер.

— Я пойду, — сказал. — Люди, чай не звери. А у меня — семья, сам знаешь… Подохни я, куда всем? Одни руки…

Борисяк сунул револьвер за пазуху, вздохнул:

— Не держу. Погоди только, пусть стемнеет…

Но тот ждать не стал, приставил доску, полез в высокое окно, почти под самой крышей цеха. Очередь из пулемета, пройдясь вдоль окон, сбросила его вниз — умер, долго корчась телом, на куче мусора, среди обрезков ржавой жести и гнутых труб из котлов.

Потом ухнула пушка, откуда-то с Ломтевки, и снаряд сразу перебил водопровод. Стылая тяжелая вода широкой струей пошла в цех, заплавал острый хрустящий шлак, поднятый кверху, закричали люди, обжигаемые страшным холодом:

— Эй, тургайский, земляк! Вылезаем… Ты же грамотный! Вояка!

Перебежками, снова теряя бойцов, рабочие перешли в паровозный цех.

Опять забаррикадировали ворота.

— Стреляйте! — кричал Борисяк; он весь промерз, корка льда поверх его одежды громко хрустела, как рыцарские доспехи, со звоном откалывались льдинки. — Казимир, уголь! — показал он.

Казимир быстро пробежал среди колес паровозов, стоявших в ремонте. Вскинул свое тело в будку.

— Машина знакомая, — ответил, радостно просияв. — Я на этом генерала из степи привозил… Еще бы кто мне угля подкинул!

Из трубы паровоза поплыл дым: Казимир набирал пар, можно было обогреться. «Воды, воды!» Но тут в конторке цеха зазвонил телефон.

— Вот что, господа мои хорошие, — бурчал издали голос Смирнова, — вы будете ответственны за разрушение депо. Воду мы отключаем, так и знайте. Я вот вижу из окна, что дым идет из-под крыши, так еще раз заявляю — воды вам не видать. Сдайте оружие, выходите!

Борисяк выскочил из конторки цеха, спрыгнул по трапу:

— Казимир! Экономь воду… Смирнов звонил — отключают!

Машинист сбавил пламя. К нему поднялся один боевик:

— Разбивай ворота к чертовой матери прямо паровозом, уцепимся все — и едем! Как-нибудь проскочим…

— Крайность, — отвечал Казимир. — Оставим до вечера.

И навалился вечер. Остались они здесь. Среди высоких прокопченных стен. Под сипение затухающего паровоза. Под обжигающие выкрики пулеметов, которые со звоном перечеркивали кирпичную кладку. Мертвый голубь, свалился к ногам Борисяка — деповский.

— У кого что есть, — велел Борисяк, — сожгите сразу в топке. Никаких бумаг не надо. Все на ясном огне, и душе спокойнее…

В эту ночь Уренск спать не ложился: депо грохотало, освещенное лучами прожекторов, которые солдаты подвезли на извозчичьих колясках. В дрожащем мареве света высилась кирпичная труба, потом и ее не стало — сковырнули бесприцельным снарядом. Словно могучий дуб, прямой и крепкий, рушилась она с высоты — медленно и величаво.

Поручик Евсюков даже рот открыл… Шла она с небес прямо на него. Хлоп! Только кирпичи брызнули. Хорошо, что успел перед смертью с долгами расплатиться. А вот другие ему должны остались…

171