На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 47

— Ты тише, черт старый! — испугался приезжий. — Небось, от ликвы тебя ноги давно не держат?

— Ну-ну. Я тихонько пойду. В аккурат… Десять копе!

— Чего?

— Пять копе лишку дадите? Тогда я вас прямо к Макарихе забодаю. А у нее как в Европе: булки французские, печка голландская, стулья венские… Не жизнь, а малина!

— А, дам тебе «копе» — веди…

Митька ввалился в сени дома, сшиб ногой самовар и заорал:

— Макарьевна! Ты с ходу не лайся… Я тебе постояльца привел. Да не какого завалящего, а прямо с казансково… Слышь?

Старуха освободила комнату с бельем и фикусом.

— Полиции-то не журитесь? — спросила приезжего.

— А чего нам ее бояться?

— Тогда паспортишко дадите показать по начальству?..

Приезжий вручил ей свой паспорт на имя мещанина Прасолова.

Борисяк (он же — Прасолов) проснулся раненько — с петухами. Сходил в трактир попить чайку, потом с бутылкой пива, зажатой под локтем, вернулся к Макарихе.

— Макарьевна, тут ко мне с поезда человек должен зайти. Коли что, так ты — стукни, ладно?..

Около полудня взвизгнула калитка.

Борисяк подскочил к окну, сказал кратко:

— Давай!

На пороге обнялись, стуча друг друга по спинам: друзья.

— Казимир, — сказал Борисяк, радостный. — Чертушка…

— А мы, — ответил машинист, — тебя, признаться, скоро не ждали. Думали, засосет Европа, провалишься… А как добрался?

— Через Дунай, плавнями. А живу ныне по «ксиве», — смеялся Савва Кириллович. — Вроде блатного, выходит!

Казимир качнул над собой клетку с канарейкой, и птица тонко засвиристела. Вошла Макариха, смахнула передником с клеенки на столе, поставила бутыль с сизой водкой:

— Мужское дело… Как можно без эфтова? Вот и мой покойник, царствие ему небесное, горяч был до нее…

— Иди, иди, Макарьевна!

Выставив бабу прочь, Борисяк сказал:

— Ну, выкладывай.

— На депо все по-старому, — рассказывал машинист, — генерал Аннинский гонит ветку дальше, работы хоть отбавляй… А тут и новые люди пришли к нам. Гимназист Боря Потоцкий, такой славный парнишка!..

Борисяк ногой подцепил из-под кровати чемодан.

— Кое-что привез, — сказал.

Савва Кириллович размотал свертки белья, холодно и строго глянули на божий мир черные рыльца револьверов.

— Та-а-ак, — смекнул Казимир. — Дело, видать, серьезное.

— Спрячь, — велел Борисяк, задвинув чемодан обратно. — А литература — вот тебе, Казимир, квитанция: получишь по почте. Да возьми кого-нибудь на подмогу, чтобы тащить. Едва допер, когда сдавал!

— Про Питер, — заговорил Казимир, — слышали, о Москве тоже извещены. Ты вот про Лондон расскажи… Как понимать все это?

— Нам с меньшевиками, — начал Борисяк, — отныне не по пути. Их — побоку, дело ясное. Затем-то Ленин и собрал в Лондоне съезд партии. Меньшевики — в Женеву, на свой съезд. Два съезда — значит, и две партии… Оценил?

— Я-то оценил, — согласился Казимир. — Да вот как на депо? Стоит ли говорить о расколе? Опять начнут кричать, что все это, мол, поганые интеллигенты мутят. Власть делят! А нам, рабочим, за это кровью на баррикадах расплачиваться… Так ведь?

— Знаю, — сказал Борисяк. — Знаю: трудно. Но главное-то они признают: ведь на них же, на рабочих, опирается наша партия. Доверяет ведь только им! Надо объяснять это. Настойчиво…

Казимир глянул на почтовую квитанцию:

— Ладно. Литературу возьмем. Хорошо!.. Револьверы раздам.

— Самым боевым, — внушил ему Борисяк. — Хорошо бы, конечно, и неженатым… Сам понимаешь.

— Ну, — прикинул Казимир, — вот слесарю Ивасюте дам, он отчаянный. Ну, себе возьму. Вот и гимназист Потоцкий, хороший парень. У него брат студент сослан теперь… Так он — горит!

— Не надо, — ответил Борисяк. — Брат братом, а оружие только в надежные руки. Вот литературу ему дай, парня отпихивать не стоит. А вообще-то, Казимир, молчок!

— Молчать умеем. Дремлюга — ох, и хитрое же его благородие! Наверняка знает о нас, но вид кажет, будто все в порядке. А ведь лапа у него — железная. Медведя повалит!

— Ерунда! — сказал Борисяк, хрумкая свежим огурчиком. — Сущев-Ракуса куда как страшнее был… Дремлюга — скотина: за воротник схватит и поведет. А тот, покойник, из участка тебя выпустит да еще пятерку на дорогу выдаст. Жену твою позовет, всемирный плач устроит. Надо, так он и царя ругнет за компанию. А Дремлюга — бревно, чурбан, колода… Где ему?

— А вот, Савва, — попросил машинист, — скажи, только честно: как ты относишься к князю Мышецкому?

— А что… разве он? Опять он к нам?

— Да. Назначен. Едет…

Помолчали, и вовсю распевала над их головами канарейка.

— В общем-то, — ответил Борисяк, подумав, — я рад, что именно Мышецкий будет в Уренске… Знаю! Вот он катит сюда, и в башке у него — как в бочке: пустота. Наверняка он и сам не ведает, что ему делать, за что взяться. Ну, а мы с тобой, — заключил Борисяк, — постараемся его изолировать… Понял?

Казимир поиграл ржавой вилкой, невкусно и лениво перетащил к себе на тарелку селедочный хвост.

— Изолировать? — спросил. — От чего?

— От Петербурга! От влияния власти свыше…

— Не пойдет, — призадумался Казимир.

— Еще как побежит. Он же — либерал…

Вместе они пошли на станцию…

— А ты, Савва, не боишься лишний раз показаться?

— Да нет. Не так уж и опасно, как это со стороны чудится. Вывернулся тут на меня в Киеве, на пересадке, тип один. «А я, говорит, вас помню, пройдемте!» Завернули за угол. Я ему четвертной сунул в лапу, и — ауфвидерзеен… Продажные людишки!

А на станции балакали запереченские мужики.

— У японцев, слышь-ка, при каждом полку особая баба имеется. Безглазая, пустое место у носу. Японцы ее на красном половике таскают. И все-то она видит. Где какой эшелон наш подбирается, где пушка стоит… Прежде у эфтих баб ишо зеркала круглые были. Куда наведет — там сейчас народец помирать станет. А только как с китайцами они воевали, так те зеркала в драке поколотили. Одначе бабы и так видят — не смотри, что безглазые…