На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 77

Давно уже никто не кричал на Дремлюгу, и капитан почтительно затих перед губернатором, который бушевал спьяна:

— Так и знайте, капитан, что ежели вам дорога ваша карьера, так извольте исполнять обязанности. Арестовать! Опечатать! Чтобы никакой заразы в городе, никаких листовок… Где они?

— Ваше сиятельство, — оторопел Дремлюга, покорный, — активуи по пятницам имеют собрания в лавке господина Извекова.

— Так что же вы медлите? Сама добыча идет вам в руки…

Дремлюга вернулся к себе в управление. Раскинув локти и колени, каракатицей сел за стол. «Оно, конешно, так-то оно так, да не было бы прошибки! Как быть?..» А с другой стороны — что он теряет? Ну, схватит за воротник. Ну, по морде даст — так они же не обидятся: свои ребята, чего между своими не бывает…

— Трещенко, — позвал он зычно, — Бланкитов и ты, Персидский, жалуйте ко мне, господа: ерши завелись, готовь удочки!

Вошли помощники — народ дошлый и тертый. Где их только не носил черт: всю Россию насквозь прошли и в Уренске (любуйтесь) вынырнули. Трещенко с тех пор, как его в Соликамске «политика» за галстук на елке вешала, носил только элегантную бабочку — на манер «кис-кис», бантиком. Бланкитов — мужчина опытный, начал служение «музе Полиции» еще с мальчика на побегушках, всю жизнь с самого исподу вызнал. А господин Персидский — идеолог участка: Струве вызубрил, с Каутским даже согласен, а ширгажу на штанах своих никогда не застегивает. Вот собрались они все трое. Дремлюга тут придвинул к себе конторские счеты, изъятые еще при аресте Кобзева-Криштофовича, и откинул одну косточку:

— Один черный ворон… нет, мало, — два!.. — Бряк еще косточкой. — Пять человек наружного наблюдения. Трещенко, вы мне головой отвечаете!

Трещенко, поправив «кис-кис», сказал себе:

— Тэ-э-экс…

— Персидский! Вам поручается… Что такое? — возмутился Дремлюга. — Опять ширинку не застегнули?.. Вся протокольная часть вам поручается.

— Да забываю все, — сказал Персидский, застегиваясь.

Бланкитов оставался не у дел. Дремлюга сумрачно глянул:

— Проследи… — повелел. — За всем и вся… понял?

Персидский и Трещенко красноречиво перемигнулись:

«Это как понимать? Бланкитова выдвигают, а нам… Мы тоже не маленькие!»

— Чего следить? — обиделись. — Чай, и мы не махонькие…

Дремлюга широко сбросил кости на счетах.

— Тошно, — сказал. — Тошно с вами и жарко… Чего обижаться? Чего думать? Поехали ко мне домой шары в бильярд катать…

И поехали…

6

«А что я вчера шумел?» — думал Мышецкий, просыпаясь на следующий день. Вспомнил весь разговор с Дремлюгой и успокоился. Пьян или не пьян, это дело второе, а суть своих требований до жандарма он донес верно. Суть такова: раздавить головку черносотенцев…

С утра его навестил Чиколини, и князь спросил:

— Бруно Иванович, какой же день сегодня?

— Четверг, ваше сиятельство, потому как, помнится, вчера среду прожили. Значит, четверток сегодня.

— Вы так думаете? — засмеялся Мышецкий. — А что нового?

— Да вот, князь, жеребцовские мужики опять в город явились. Сейчас мимо ехал — вижу: сидят на крылечке возле присутствия. Вас ждут, видать… Вы же обещали, князь!

Сергей Яковлевич покраснел — густо-прегусто, застыдился:

— Ах, боже мой, как нехорошо получилось! В самом деле, Бруно Иванович, почему вы мне не напомнили? Ведь не могу же я все в голове держать. За всю губернию, за вас и за себя!

— Да не осмелился, ваше сиятельство.

— Надо быть смелее… Что ж, пусть мужики возвращаются к себе, я уже знаю, в чем там суть дела, а мы с вами, Бруно Иванович, в начале следующей недели нагрянем к господам Жеребцовым. Пусть ваш мундир станет чудесной рамой для картины моего торжества над господами Жеребцовыми!

Потом поговорили об облаве на трущобы Обираловки.

— Генерал Панафидин обещал оцепление. А я попрошу генерал-губернатора Тулумбадзе, чтобы уделил нам с дороги два-три американских канавокопателя. Обираловку сотрем, ее просто не будет! Да, кстати, — вспомнил князь, — филиал в Запереченске банковский от кого получает ссуды? От Тургайского генерал-губернаторства?

— От них, — пояснил Чиколини.

— Тогда и за простой машин переведем деньги как раз на Запереченск… Отлично! Какие-либо дела есть?

— Боюсь я, ваше сиятельство… — признался Чиколини.

— Чего боитесь, Бруно Иванович?

— Да неспокойно в провинции стало. Ранее смирно голодал народец, а ныне шумствует. Да и какой-то смутитель по деревням ходит. Собою, говорят, страхолюден. По ведру водки зараз пьет. Не к добру подбивает, чтобы, значит, всю Россию палить с четырех концов… Вот и думаю, ваше сиятельство, не Евлогий ли это Фуфанов, которого ныне сыскивают?

Мышецкий в ответ велел хватать в любом случае.

— Там разберемся, Евлогий или не Евлогий. Я верю, что сомнения крестьянства в скором времени разрешатся. А наша задача — не допустить погромов. Ни справа, ни слева! В любом случае надо расценивать погромы как беспорядки противоправительственные. А огонь ничего не исправляет в деревне, лишь приносит дополнительную нищету… — Потом, помолчав, спросил: — Тут в городе за мое отсутствие появилось новое лицо. Галина Федоровна Корево, акушерка… Что можете сказать о ней, Бруно Иванович?

— Лишена права прожития в больших городах.

— Такая милая, симпатичная дама, кто бы мог подумать?

— Муж у нее умер в ссылке. Больше ничего не знаю, а врать, князь, не люблю… Подробности у Дремлюги — он дока по части поднадзорных. Хотите — так спросите у него.

— Мне и этого достаточно, — ответил Мышецкий…

Когда губернатор подъехал к присутствию, жеребцовских ходоков уже разогнали. Только сидел на крылечке молодой парень, и он, весь радостно вскинувшись, вскочил навстречу Мышецкому.