На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 88

— Ах, милая моя Сана, если бы мне два года… Даже один год назад! Все бы начал иначе… Ты даже не знаешь, сколько мерзости и путаницы внес в свою жизнь я за эти два года.

— Да отчего? Ведь вам так много дано. Как никому…

— Ты не права, Сана: у меня, наоборот, все отнято.

— А-а, понимаю теперь: вы о… жене?

— Нет, о… министерстве! — ответил Мышецкий. — Впрочем, так мне, дурню правоведному, и надо. Служил бы, как прочие, по судебному ведомству. Не лез бы к Плеве! Грешил бы себе стишками. А назло сестрице моей, женился бы на такой вот, как ты, Сана, и все было бы превосходно. — Помолчал и сказал прямо в лицо: — Сестрица моя — страшна, я боюсь ее… В кого она?

Сана долго не отвечала — было видно по лицу ее, что она размышляет — говорить или промолчать? Наконец решилась:

— А, скажу… Сергей Яковлевич, ведь я налог плачу…

— Кому?

— Да вот, обложили… Сестрица ваша и хулиганы ее.

Мышецкий до боли сжал в пальцах спинку венского стула:

— О чем ты говоришь? Что это значит?

Сана пояснила со всем откровением:

— Сами видите: какая была копейка, я всю до остатка в молочную вложила. Ну-ка, сожгут? Оно понятно, что жаль. Да и не одну меня! Многих так-то… Месяц на излете — знать, готовь для отечества!

— И ты… даешь?

— А что делать? Даю, коли дело дороже стоит… Пусть сосут, думаю. Вся-то наша жизнь такая, — засмеялась она с горечью. — То младенцы меня доили, теперь вот взрослые принялись.

— Сана, — строго велел Мышецкий, — ты не давай.

— Да как не дать? Спалят ведь…

— Не бойся. Я ведь все-таки губернатор. Власть за мной. Вон, посмотри, как я стер Обираловку… Их тоже сотру!

И в глазах женщины вдруг прочитал полное неверие в его губернаторское всесилие. Не постеснялась даже вслух высказать:

— Сейчас, Сергей Яковлевич, не только кресло под вами, но, эвон как, и под царем престол трясется… Дай бог выжить!

«А что ответить? Баба умная: права». Да и так ли уж силен он в губернии, как принято думать? Для Огурцова и силен, наверное… А вот для других — вряд ли!

— Ты все-таки воздержись, — попросил он, вздыхая, Сану…

С улицы кто-то дернул звонок в молочную.

— Всегда рада вас видеть, — засуетилась Сана. — А сегодня…

— Брандмайор? — догадался Мышецкий.

— Он самый. Погодите — открою, а то еще подумает что…

Вошел брандмайор, недружелюбно поклонился. Будь Мышецкий не Мышецкий, так и въехал бы ему в ухо. Сергей Яковлевич посмотрел, как неловко суетится Сана, такая добрая, такая неглупая… «Дай бог ей счастья», — подумал и встал:

— Господин брандмайор, на любом болоте всегда квакают лягушки. Вы их не слушайте. Я уважал Сусанну Ивановну прежде как кормилицу моего сына, уважаю теперь как госпожу Бакшееву. И ваше место — за этим столом под иконой, а мое — на краешке стула…

Надо было видеть, как расцвел брандмайор, с каким чувством тряс руку Сергея Яковлевича, приглашал его навестить пожарную команду. Он ему покажет… все покажет!

От волнения Мышецкий забыл у Саны свою трость. «Ладно, потом забегу». И остро позавидовал чужому счастью. «Все человеческое понять можно…» Снова вспомнилась ему тихая, загадочная госпожа Корево. Неужели влюблен? Однако это опасно сейчас: иногда лучше желать женщину, нежели владеть ею… «Да, пожалуй, в этом есть смысл!»

В понедельник, прихватив Чиколини, он выехал в Большие Малинки — в набег на имение господ Жеребцовых.

— А знаете, князь, — спросил Чиколини, — кто урожденная супруга господина Жеребцова?

— Теперь уже все помнят: княжна Кейкуатова!

Лошади, радуясь дороге, бойко трясли хвостами.

2

— Ваше сиятельство, а зачем мы, собственно говоря, едем?

— Собственно говоря, — отвечал Мышецкий, — я не желаю возникновения аграрных бунтов в губернии. При настоящей ситуации достаточно искры! Вот и еду, чтобы уломать Жеребцова на сдачу земель в аренду малинкинским мужикам. Ну, а вы — для вящей внушительности; дерзайте и мужайтесь, любезный Бруно Иванович!..

Так они и ехали, дерзая и мужаясь, пока не выскочили из леса на них черкесы. Поскакали рядом с коляской, свистя нагайками, гордо рея лохмотьями рваных бешметов с газырями.

— Цо-цо! — покрикивали они. — Цо-цо!..

Перед самым въездом в усадьбу лошади черкесов сбились в кучу, загородив коляске губернатора дорогу далее.

— Чиколини, что вы смотрите? Разгоните их…

Бруно Иванович — дерг-дерг — достал старинный «бульдог» со страшным пулевым рылом, побледнел как смерть и закричал:

— Цо-цо! Спасайтесь, стреляю… Раз, два, три!

Кучер нахлестнул лошадей, коляску вынесло на угорье, и в темной низине парка забелела усадьба.

— Тпррру-у, — натянул кучер вожжи, осаживая лошадей. Перед коляской, будто грибы из-под земли, выросли мужики.

— Не слыхать ли насчет прибавки какой? — спрашивали.

— Этого не слыхать, — отвечал им князь. — Но зато вот, по случаю мира с Японией, ведро водки на двадцать пять копеек подешевеет.

— Бог с ней, — завздыхали сельские жители, — единой водочкой рази ссытишься? Нам бы землемера сюды! Да чтобы поровнял он честно. А то ведь, сударь, мочи не стало, окажи нам заступу…

Сергей Яковлевич ответил на это так:

— Я же обещал, что приеду, и — приехал. Обещал говорить с господами — и поговорю… Верьте мне! Трогай…

Все это время Жеребцов издали следил за коляской губернатора в старинный бинокль. Хорошо все видел!

После обычных приветствий, не всегда искренних, прозвучал первый деловой вопрос Жеребцова:

— О чем, князь, просили вас мужики на въезде в мою усадьбу?

— О чем может просить русский мужик? — ответил Мышецкий. — Я помню: когда отмечали столетие со дня рождения Пушкина, в Святых Горах на Псковщине, то имя Пушкина тоже связывалось с наделом земли. Я сказал им сейчас с снижении цен на водку, но они толкуют исключительно о землемере…