На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 132

132

— Коммунарам да помещикам — един корень: во пламени! Чего ждете? Власть — бессильна, мне тако и сама графиня Игнатьева сказывала. А она баба с головой. Царь — добр, а помещики — жмоты… Где «петух»? Чиркай спичку! В такую-то вас всех… Басенка! Эй, гнида мокрохвостая, куды сигаешь? Я те выбегу… Никто живым не выйдет отседа, покеда дело не сделано. Меня все знают. Министры мне ручку целовали…

Накал речей был силен, водка была крепкая. Свистели черкесы нагайками. Убили их всласть — выместили. И, остервенев от легкости убийства, двинулись толпой на усадьбу. Из пламени вырвалась только Ксюша. Евлогий подхватил ее, как перышко, и швырнул обратно. Закинул в окно — прямо в буйный огненный вихрь.

— Теперича ликуйте! — возвестил. — Свобода всем… А я пошел от греха подальше… Мир вам, мужики, племя честное. Согласие да любовь вам, бабы! Только укропу в рассол огуречный класть не жалейте. Приду я к вам снова, когда чудь белоглазая на горе свистнет. Обо мне же худа не мыслите — я от добра все делаю…

Сотня скакала на кругом разбеге, лошади закидывали морды, блестели желтые лампасы. Рядом с есаулом Горышиным, отвычно прыгая в седле, ехал губернатор. Дорога — сугробы да комья, хворост и тоска, косые взлеты ворон над пожнями да опушками. Бил в лицо колючий ветер, звякали стремена, тонко резали простор лошадиные морды — все в поту и в пене. В отчаянии…

Вот и пожарище — черное и уродливое, еще дымятся обугленные бревна усадьбы, высятся к небу старинные закопченные колонны. И замело пеплом тот парк, где он догнал Ксюшу, получив «золотой». Выпрыгнув из седла, Мышецкий запахнул крылатку, подбитую мехом.

— Ну, есаул Горышин, — сказал он, — приступайте сразу…

Взяли село, и без того несчастное, в жестокое кольцо облавы. Стон стоял над Малинками — это тебе не черкесы, это уже власть, царем утвержденная. И ты ее, мужик, всегда: бойся!..

— Закон есть закон, — сказал Мышецкий на чеканной латыни; сказал так, словно высек на камне, — безжалостно и крепко…

Через простор степи, процеженной редким лесом, погнали арестованных в город. Для суда! Тридцать верст туда да тридцать — обратно, это немалый путь зимою, чтобы решиться. Но дело было столь необычно, что князь решился. Два видения преследовали его: вспоминал тело Ксюши, пленительно горячее, когда распростертая, она отдавалась ему, и другое тело — брошенное на телегу, страшный обрубок из угля с черной ямой вместо нежного рта.

Это было страшно — это не умещалось в сознании…

Сергей Яковлевич подавленно сказал прокурору:

— Сами понимаете, что мы виновных не искали, а брали гуртом, как скотину. А без зачинщиков суда быть не может…

Но зачинщиков не нашли. Все упиралось в эти проклятые полведра, которые выпил для начала доброхотный странничек. «Кто?»

На Дремлюгу Мышецкий просто наорал:

— Говорил я вам — следите! Все в политику ударились, вам ли было заниматься Евлогием?..

Поиски завели и в монастырскую лавру. Монахи — жулики: своя своего покрываша, ничего не знаша, слыхом не слыхаша. Выяснилось, однако, что в лавре Евлогий бывал. Посещал он и выселки на пустошах, возле железной дороги. Но там мужики жили без помещика, а свое добро жечь не пожелали. И благодарно вспомнился Мышецкому Карпухин: «Вот на него я могу положиться…»

Дело это со страниц «Уренских ведомостей» вскоре перекочевало на листы столичных газет. Писали разно: одни в защиту Жеребцовых, другие — мужиков. Сергей Яковлевич газет не читал. Черный обрубок тела с ямой рта занимал все его воображение. Мучил!..

В эти дни Борисяк заявил своим товарищам:

— Теперь нашему князю экзамен держать выпало: сдаст или не сдаст? Слишком много он говорил о своей любви к простому народу. Вот мы и поглядим теперь — каково-то ему аукнется?..

Министерство внутренних дел потребовало от Мышецкого докладной записки о случившемся. «Сообщите, нужна ли карательная экспедиция? Сколько штыков? Срок?..» Мышецкий ответил, что карательные меры могут лишь осложнить обстановку в губернии. «Не надо!» В министерстве прочитали ответ из Уренска и тут же наверняка забыли, что такая губерния существует. Слишком напряженны были события в Петербурге, в Варшаве и Кронштадте — этой цитадели столицы, чтобы обращать пристальное внимание на поджог дворянской усадьбы и убийство супругов Жеребцовых…

Сергей Яковлевич ответил Борисяку па сочувствие так:

— Спасибо, Савва Кириллович, я это пеню. Ваша правда: словами не спасаются — нужно дело. Но мне трудно… Может, вы и слышали, что я был близок к госпоже Жеребцовой, и от этого мне еще труднее… Кого мне винить?

В присутствии врача и прокурора арестованных мужиков секретно выпороли.

Никто не знал, что делать с ними дальше. Сергей Яковлевич стал настаивать на том, чтобы выпустить мужиков на поруки сельской общины.

— Нам этого вопроса, — убеждал он прокурора, — все равно не дано разрешить. Мы можем судить. Но только убийство! Только поджог! Только смуту! Но разве же это суд? Судить надобно причины всего этого, а причины заложены в нас самих…

— Кто же, по-вашему, князь, способен вообще осудить причины?

— А дума? — спросил Мышецкий. — Разве же это не народный судия? Дело с мужиками слишком серьезно, и вот пусть она, эта дума, и рассудит…

Такой постановкой вопроса Сергей Яковлевич, вольно или невольно, выставил себя в защитники мужика, и это не прошло для него даром. Ениколопов вскоре получил приказ из эсеровского центра, который еще учитывал его, как видную в прошлом фигуру. Вот что ему писали:

«Губернатор становится популярен в народе, что не отвечает ориентации нашей партии. В случае невозможности убрать его предстоит губернатора скомпрометировать. Не откладывайте. Предлагаем экономить взрывчатку. Рекомендуем действовать в одиночку. Лучше — огнестрельным оружием…»

132