На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 161

К оглавлению

161

— Кто чистил кассу — не знаю… Но это не революционеры…

— А — кто? Знаете? — спросил Дремлюга.

— Арестуйте Ивасюту.

— Слесаря? Боевика?

— Чушь! Был он слесарем, а теперь — громила.

— Где?

— Ищите на Петуховке… у Соньки, шмары!

Чиколини, оперируя шашкой, вспарывал бумагу. Дремлюга глубоко, до самых бровей, надвинул фуражку:

— Бруно Иванович, и ведро и арестованного господина Потоцкого прошу вас…

— Вот здорово! — поразился аресту Боря.

— …доставить ко мне в отделение. А я пойду, скоренько пробегусь по бардакам…

Жандарм убрался. Чиколини ходил вокруг ведра, словно кот ученый вокруг дуба мудрости.

— Ну-ка, воды! — пришло ему вдруг в голову.

Облили загадочное ведро водой — страшного ничего не произошло, и Чиколини вложил шашку в ножны:

— Господин гимназист, угостите папироской.

— Пожалуйста, — протянул Боря ему свой портсигар.

— Благодарю, — щелкнул каблуками Чиколини, беря папиросу, и сказал городовым: — А вы, ребята, несите его… чего ждать?

Кавалеры-городовые присели, поднимая ведро.

— Краска, — пыхтели они, — она всегда тяжелая… Мы же по артиллерии. И все такое прочее… техника, она, брат, хитрая…

Ведро наклонилось, что-то шипнуло внутри, блеснуло желтое пламя, и это было последнее, что видели в этом мире четыре человека.

Столь разные люди: гимназист Боря Потоцкий — начальник уренской милиции — и полицмейстер Бруно Иванович Чиколини, Иван Божко и Степан Исполатов — кавалеры Георгия, защитники Порт-Артура.

Дремлюга слышал взрыв и перекрестился:

— Вовремя ушел, господи, спасибо тебе — надоумил…

Взрыв был страшен, и, сидя на Петуховке, Ивасюта хорошо расслышал, как рвануло вдали над городом.

— Все как надо, — сказал он Севе Загибаеву, — долой самодержавие! Долой полицию и жандармерию… Где Клещ! Где Шибздик?

— Сонька, — сказал Сева Ивасютиной подруге, — мы сейчас гулять будем. Да Кларе стукни в стенку. Пусть зайдет…

— Нет, — задумался Ивасюта, — с Клеща и Шибздика много не возьмешь. Им бы только деньги! Нет в них классовой ненависти. Им не до класса — была бы касса!

— Плевать, — махнул Сева. — Свое возьмем… А рвануло хорошо: спеклись жандарм и полицмейстер… Клюнули на ведерко наше!

Появилось на столе вино. Пришла Клара, стали пить.

— Вечная память Бруно Ивановичу! — произнес тост Сева. — А неплохой был мужик. Только — вот жаль — в полиции, дурак, служил!

Поднял стакан Ивасюта, блеснул на его пальце перстень.

— Вечная память и капитану Дремлюге, вот уж сволочь была!

Приставил стакан к губам, и через край его, тонкий, прозрачный, видел Ивасюта, как раскрылась дверь и вошел Дремлюга…

— Ах! — крикнул Ивасюта, захлебнувшись вином. Дремлюга сразу начал расстреливать «безмотивцев», как собак.

Голова Ивасюты упала в тарелку с кружками колбасы, он страшно и громко выпускал на скатерть пьяную блевотину…

Капитан посмотрел, как они подохли, дунул на револьвер и повернулся к ошалевшим от ужаса проституткам.

— Вот так-то и живем, девочки, — сказал, подмигнув им.

И затворил двери. На улице его окликнул из саней губернатор:

— Капитан! Вы слышали?

— Слыхал. Едем…

Алябьев прислал от себя саперного офицера. Все товары в лавке Исштейна, сброшенные взрывом с полок, были перемешаны, стены забрызганы кровью. Клочья человеческих тел стали собирать на лист бумаги…

Сапер показал сплющенный зеленый стаканчик:

— Вот запал, а детонатором была серная кислота, и снаряд должен был взорваться при малейшем наклоне ведра в сторону…

Мясо и конфеты, печенье и свертки цветастых ситцев устилали пол, посреди магазина зияла черная дыра, и оттуда выползал едкий дым — что-то еще догорало. Мышецкий заметил какой-то предмет, похожий на окурок сигары. Поднял. Это был человеческий палец с заскорузлым мужицким ногтем, какие бывают у людей, копавшихся в земле. На сгибе фаланги пальца, смятое взрывом, сверкнуло обручальное колечко. Сергей Яковлевич бросил палец на лист бумаги, куда собирали все, что осталось от людей.

И дежурный городовой, стоя рядом, шмыгнул носом.

— Ивана Божко палец, — сказал. — Он недавно, как с войны вернулся, так женился на молодухе… Хорошо жили, ваше сиятельство!

Мышецкий, запахнув пальто, побрел к дверям, его нагнал Дремлюга, кричал в спину,

— Князь, князь! Постойте… два слова всего!

Сергей Яковлевич остановился, не обернувшись:

— Что вам еще, капитан?

Стоя за спиной губернатора, жандарм сказал в затылок:

— Позвольте арестовать Борисяка?

— Но вы же знаете, капитан, лучше меня, что большевики отвергают террор и все, с ним связанное… Это не его рук дело!

— Его не его… а… Не возражаете, князь?

— Делайте что хотите, мне уже все надоело…

Дремлюга воспрянул. Оставив магазин Исштейна, резво кинулся в свое отделение, быстро сбросил мундир, надел пиджачную пару с жилеткой, скрипел ботинками.

— Бланкитов, Трещенко, Персидский, сюда по милую душу. (Предстали всей троицей). В статской одежде, — командовал капитан, — никого лишнего… одни мы! Только револьверы! Начинается…

Быстро темнело над Петуховкой. Ввалились гурьбой, выставив револьверы, в дом Казимира, напугали до смерти Глашу, полуодетую.

— Где спит Борисяк, Савва Кириллович, год рождения?..

— Пройдите, — сказала Глаша. — Но его у нас нет.

Прошли: действительно, Борисяка в комнатах не было.

— А где муж, господин Хоржевский?

— Он вчера еще увел состав на Тургай, сама жду…

Самый тщательный обыск ничего не дал: Казимир не верил в «свободы», даренные манифестом, и прятал что надо, как и раньше — еще до манифеста.

161