На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 175

175

— Я не знаю, — заявил он министру юстиции, — нормален или ненормален этот молодец, но… Если бы все таковы у меня были! Вот же вам: самолично пришел — и покарал!

— Ваше величество, но самозванец осмелился дерзостно заступить на место сверженного им губернатора…

— И правильно: без губернатора не быть губернии. А то ненормальные оказываются как раз нормальными, и — наоборот… Подгоричани я знаю, — вспомнил, — он служил по конной гвардии. Наградить его без публикации о том! И внушить отечески, чтобы впредь был осторожнее. Что же касается вашего нормального князя Мышецкого, которого я давно подозреваю в ненормальности, то его…

— Он скрылся, ваше императорское величество!

— Вот видите, — мстительно заметил Николай. — Он скрылся… Так что вопрос о невменяемости еще подлежит рассмотрению. А моих верных слуг нельзя называть сумасшедшими только потому, что так говорят врачи. Врачи ведь — интеллигенты, а вся интеллигенция, я знаю хорошо, меня не любит и давно желает мне зла…

Доскажем эту историю (нами не выдуманную) до конца. После соломонова решения царя Подгоричани обнаружился в объятиях известного погромщика, ялтинского губернатора Ваньки Думбадзе, и заодно с этим извергом творил погромные неистовства (опять-таки — «по высочайшему повелению»).

Умер же он действительно в буйном отделении, где, обладая нечеловеческой силой, ломал в куски дубовую мебель.

Закрыла ему глаза и проводила в последнюю дорогу одна женщина, лица не открывавшая. Но, говорят, это не была Додо Попова.

После его смерти выяснилось, что он не был и графом Подгоричани тоже, — просто мещанин Сашка Ващук, пройдоха и авантюрист, каких было немало тогда на русской земле… С ним покончено!

Не веря уже никаким манифестам, князь Мышецкий отдыхал от них на климатической станции в Монтрэ, вгорном кантоне Швейцарии, на берегу чудесного Женевского озера. Спасибо Ениколопову, — он был действительно человек очень опытный: границу перескочили так, что даже не заметили, когда Россия кончилась… И не было теперь Уренска с его тревогами и воззваниями, не торчала в окне с утра пораньше труба бунтующего депо.

Хорошо, ласково, тихо…

— Князь, — спросил его Ениколопов, — а вы что-нибудь имеете более весомое, помимо звания камергера?

— Как понимать вас, Вадим Аркадьевич?

— Понимайте меня всегда примитивно, как и в данном случае… Я спрашиваю — есть ли у вас деньги?

— Нету.

— Ну что ж, — хмыкнул Ениколопов, довольный. — Партия эсеров не бедна — она прокормит и одного камергера.

— Почему вы оскорбляете меня, Вадим Аркадьевич?

— Помилуй бог: правда насущная не есть оскорбление…

Конечно, Мышецкий даже не мог догадываться, каким великолепным козырем выкинул его перед своей партией Ениколопов: нечасто в сети эсера попадались губернаторы и камергеры, сидящие на их шеях, как приживалки… На всякий случай Ениколопов содержал князя по-княжески — в роскошном пансионе, с надписью над входом: «Местным жителям швейцарцам вход воспрещен». Боясь влезть в неоплатные долги, Сергей Яковлевич просился в Люцерн, где пансионы стоили намного дешевле.

— Стоит ли мусорить по Европе? — отвечал Ениколопов. — Живите, пожалуйста, здесь. Сезон «бояр-рюсс» как раз в разгаре!..

В печальную минуту жизни, возвращаясь из отеля после вкусного обеда, Сергей Яковлевич в углублении цветущей веранды заметил свою светскую знакомую — Анну Павловну Философову, известную феминистку, поборницу Бестужевских курсов, вдову прокурора империи; муж ее, желчный правовед, сажал народовольцев в тюрьмы, а добрейшая Анна Павловна устраивала им побеги из тюрем…

Избежать встречи было невозможно, и Мышецкий приблизился к руке почтенной матроны русского феминизма.

— Анна Павловна… Ах, Анна Павловна, — сказал он и, не выдержав наплыва воспоминаний, заплакал.

Старуха, не вставая с кресел, привлекла его к себе, поцеловала в лоб и ласково отпихнула, всматриваясь:

— Ну как же можно, князь? Вы сущее дитя… Где же ваша честь и дворянское достоинство? Как могли вы решиться на то, чтобы стать президентом какой-то глупой республики?

— Это ложь газетчиков Я был только губернатором. Поверьте мне, Анна Павловна! «Награды нет для добрых дел, любовь и скорбь — одно и то же, но этой скорбью кто скорбел, тому всех благ она дороже…» Верите ли?

— Верю. Но вами управлял какой-то странный Совет. Вернитесь же обратно, князь: вы обязаны оправдаться в Петербурге.

— Ах, как я устал оправдываться…

— Вы атеист? — спросила госпожа Философова.

— Я верую, Анна Павловна.

— Так верьте в доброе начало. Служите добру!

— Анна Павловна, назовите мне тот прекрасный департамент добродушного министерства, где бы я смог служить только добру!..

Ениколопов остановился поодаль, и Сергей Яковлевич заметил, что эсер прислушивается. Позже он спросил:

— А вы, князь, обратили внимание, как эта жаба разговаривала с вами? Говорила так — лишь бы отвязаться от вас!

— Почему вы так решили об этой почтенной даме?

— Это не я так решил, это дело для меня давно решенное.

— Какое дело? — поразился Мышецкий.

— А такое: вас давно считают в обществе сумасшедшим.

— Достаточно с меня и «белой вороны»! К чему приписывать мне лишние заслуги… Да и что это за общество?

— Все, кроме нашей партии. Мы, эсеры, считаем вас разумным.

— Покорнейше благодарю! — вспыхнул князь. — Я,кажется, дожил до того, что долее жить мне уже не следует…

Придя в номер пансиона, он стал собираться.

— Акуда это вы торопитесь, князь? — прищурился Ениколопов.

175