На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая - Страница 83

К оглавлению

Дремлюга сорвался с места. Прыжками, словно зверь, кинулся в арестное отделение. Распахнул двери камеры — первой же.

— Фа-ми-ли-е? — закричал. — Быстро!

— Извеков я буду… Ферапонт, а по батюшке — Матвеев.

— Произведен — когда был?

— Родился-то когда? Погоди, сейчас вспомню…

— Сословие?

— Ну, мещанин… Так что?

Тресь по зубам:

— Где станок?

Ферапонт в угол так и закатился.

— За што лупишь? — орал. — Нешто я скрал станок? Ну, да! Стихи печатали… в рифму! Так поди и возьми, где стоит…

Дремлюга развернулся, снова — клац по зубам:

— Ты мне Пушкина тут не выкобенивай! Говори: где станок?

— Поди да возьми, говорю. Пошто клеишь меня? Ну, печатали, не сомневаюсь… Так вить кому можно, а нам — с маком?

Дремлюга ремень на штанах расстегнул, намотал его на руку. Тяжело качалась острая бляха. И пошел прямо на активуя:

— И не такие у меня бывали. Да кололись — без сучка и задоринки. Станешь тонкий, звонкий, а уши — топориком! — И хлестал бляхой. — До утра думай… Где станок? Куда спрятали?

И до утра все «думали». Сообразить не могли. Наигранно веселым голосом (где наша не пропадала) доложил Дремлюга губернатору по телефону:

— Ваше сиятельство, неувязочка вышла, провались оно все. Бланкитов, сотрудник мой, чудак такой, не прихватил станочка единовременно. А теперь он куда-то завалился, не найдем!

На другом конце города долго-долго молчал князь Мышецкий.

— А ведь дело-то, — сказал потом строго, — оборачивается отныне серьезным. Самое главное не исполнено вами…

— Активуев выпустить? — сгоряча ляпнул Дремлюга.

— Нет, нет, нет! Теперь ни в коем случае! Как можно? С этого момента, повторяю, дело выглядит весьма серьезно… Спросите у арестованных, пожалуйста, где они прячут свою типографию?

«Будто мы их не спрашивали?» — обозлился Дремлюга.

— Да активуи, князь, как-то осторожничают со станком…

— А за что вы, капитан, жалованье получаете? — спросил Мышецкий. — Итак, я жду!

— Ладно, — сказал Дремлюга. — Я им детство припомню. Они у меня до старости его не забудут… Бланкитов, Трещенко, Персидский, — где вы там, орлы?

Сотрудники скинули сюртуки, подтянули рукава сорочек, бережливо сняли с запястий крахмальные манжеты. Размяли мышцы, чтобы сподручнее бить активуев по мордам.

Дремлюга с отчаянием посмотрел на телефонный аппарат:

— Выходит, дело не простое. Велено его сиятельством станок достать. Дался он ему — хлебом не корми! Так что вы, господа, на самые лучшие чувства повлияйте. Напомните, например, о тех местах, куда ворон костей не заносит…

Щелкнули каблуками, выкатились. А на смену им (о, горе!) появилась госпожа Попова, урожденная княжна Мышецкая, чтоб ее черт побрал! Вне себя от ярости Додо сказала:

— Если к вечеру не вернете станок, я сделаю так, что вы, капитан, вылетите отсюда. Ничего не слушаю… Где станок?

— Голубушка, Евдокия Яковлевна, и рад бы… всей душой…

— Воры! А где бумага, которую я купила на свои деньги?

— А што? — побелел Дремлюга. — Там и бумага была?

— И краски! — Додо удалилась…

Снова раздался звонок телефона, и вошел робкий Трещенко:

— Губернатор спрашивает про станок… Что отвечать?

— Скажи, что меня нету. Я ушел, и когда буду — никто не знает… А что еще?

Потом, в скорбном одиночестве, долго ломал себе голову: «О-о, боженька, ну какой я дурак… Никогда не надо слушаться князя… Погубит!»

8

Такой станок называли «бостонкой»: он был пригоден для печатания визитных карточек. Но техники подполья приспособили его под выпуск листовок. О брошюровании не могло быть и речи: собранные листы сшивали ниткой — получалась тетрадка; публика России с уважением относилась к этим несовершенствам…

Первую листовку написал прапорщик Беллаш, вторую — Галина Корево. Борисяк, экономя бумагу, тиснул их небольшим тиражом и для начала велел Казимиру:

— Погоди у нас кидать. Разве только на вокзале с дюжину! Для отвода глаз. Будто приезжие оставили. А весь тираж, поедешь в Тургай, там и оставь. Пусть думают, что хотят…

Дружески хлопнул Казимира по плечу, и вдруг машинист стал бледен, на лбу пот выступил. «Худо?» — спросил Борисяк. Ничего не ответив, Казимир скинул пиджак, размотал полотенце, обернутое вокруг живота. Вел себя загадочно.

— Не знаю, как и сказать… — начал. — Пока до тебя добрался, думал, подохну от страха. Полюбуйся, что Ивасюта намастерил!

В руке машиниста лежала нарядная жестяная коробка из-под монпансье, и торчал из нее, вставленный в прорезь, желтенький патрончик запала — бомба.

— Друг ситный, — сказал Борисяк, — такими вещами не шутят. И всякое своевольство пора прекратить…

Машинист положил жестянку на стол, и оба услышали, как внутри бомбы что-то звякнуло. Тихо, как будто отцепили дверной крючок. «Ну, вот и конец…» — решил про себя каждый. Подождали…

— В добрые времена, — обозлился Савва, — за такие подарки морду били… Кто сделал?

— Я же сказал — Ивасюта, парень он горячий…

— Как ты мог позволить? — выкрикнул Борисяк.

— Ну чего орешь, Савка? — обиделся машинист. — Сделал и принес мне. Ивасюта прав: ты же сам печатаешь сейчас, что все силы — на вооружение пролетариата. А коли так, чего рычишь?

Снова оба посмотрели на бомбу. Нарядная, красивая баночка, и черт ее знает, когда она взорвется?

А в окне голубело небо, рвалась в окна виноградная лоза. Здесь, на опытной станции, в самой глуши провинции, по соседству с горами, Борисяк чувствовал себя в полной безопасности.

— Вынь запал, — велел Савва, и Казимир весь сжался:

— Ивасюта сказал мне, что при вынимании запала — полетим!